Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Долгов «кинул нас на асфальт». Укладываем вокруг казармы… Муравьи одолели землемера.

Андрюха:

— Вот такая травинка тоненькая. Проросла.

Поднимает, сворачивает вот такой вот кусище асфальта.

Солнце печет спины.

Катаем ручной каток.

Пишу по инерции. Инерция бесплодна на подробности. Рядом катают асфальт на плацу. Заглох их каток.

Прапор:

— Чего?.. Надо откатить его быстрей. Ну-ка! Все. Эй! — нам — Что стоите, бля, помогите им. Все разом напряглись! Руль, ебано в рот, выверните!

— Товарищ майор, вы мне вначале дайте увольнительную, а потом я буду смеяться, когда вы будете шутить. Задарма я смеяться над вашими шуточками не буду.

«Гори, гори, моя звезда!»

Звезда упала.

Как?

Вот так упала.

Наискосок.

Задела дерево

И ослепила крышу.

Легко летела —

Вон как тот листок,

Наверно, обожженный вспышкой.

Еще мерцает падшая звезда,

Но, пожелтев,

Как этот лист осенний,

Она погаснет,

Вдруг и навсегда

Снабдив меня неутолимым жженьем.

Сверкает в небе много падших звезд,

Но мне темно

От той, что перестала.

Звезда упала,

Так уж повелось —

Звезда моя заветная

Упала.

«Гори, гори, моя звезда…»

Звезда упала.

Как?

Да так.

Упала,

Как все они,

Сверкнув, наискосок.

Задела дерево

И ослепила крышу.

Легко летела —

Вон как тот листок,

Случайно обожженный вспышкой.

Еще мерцает падшая звезда,

Но, пожелтев,

Как этот лист осенний,

Она погаснет вдруг

И навсегда

Казнит меня

Неумолимым жженьем.

Сверкает в небе вечном

Уйма звезд,

Но почему одна

Вдруг перестала?

Звезда упала,

Так уж повелось —

Моя звезда

Заветная

Упала.

Конец сентября восемьдесят первого года.

Я этого паучка еще днем приметил. Не убил… Резали фанеру. Шлямбуром долбили стену. Сволочной бетон. Кусали гвозди. Приколачивали гладкие листы к стенам. А перед тем гладили их наждачкой. А перед тем белили. Все это неважно.

Среди опилок бегает! Углоногий. Тогда подумал о том, что паук — это любовь. И не убил. А сейчас…

Пустая гулкая дежурка… Мел щеткой затерт в доски пола. Пороша. И пусто, и пусто, и черные окна…

Но вдруг паучок. Тот самый паучишка изумленный, косоножка. Напуганный простором обновленным, оснеженным. Неуверенно этак щуплет по полу. А то бежит, коленки вскидывая. Выбелили паучка. Тельце — пушинка и восемь ног. Громадных, подрагивающих. Бездомный. Страшный. Как бы погорельцем свихнувшимся старую нить ищет. Новую не тянуть уж. Надругались. Седой паук. Сумасшедший. Он на середку пола выбег, на площадь. Снегом осыпан. И замер. Меня тельцем всем почуял. И холодно мне. В бушлат кутаюсь. А ему-то, тщедушному!.. Палец перед ним вырос. Вдруг взойдет на ладонь. Иди погрейся. В сторону паучок, к стене засеменил. В щель скатился. Утек по щели.

Один паук на всю дежурку. Ни мухи, ни таракана. Один измазанный паук, поруганный побелкой. Паук — бестелое, безмозглое, вроде бы, насекомое. Чудище членистоногое. Хищное восьмиглазое, шестиногое. А жалко! И сердцу горячей.

Не один я. А вдвоем мы. Живые. Друг друга чуем.

в которой Никита в новом стиле пишет портреты сослуживцев, сочиняет сонет, делает большой перерыв в записях, признается, что теряет к ним интерес, уходит в последнюю самоволку и…

— Не-е. Паук, если посмотреть его в микроскоп, в обморок упадешь — страшные они.

— Ни фига не страшные! Есть очень красивые.

— Слухай, а восьмичленные есть?

Две истории.

Это был опустившийся человек, худючий, черный. Голова втянута, словно он все время ожидает удара. Говорят, в десятом отделе мимо него не проходили. В своем рассказе он представил себя как жертву обстоятельств.

— Я щас шел мимо второй автороты, а мне вслед кричат: «Ты еще не повесился, стукач?»

Короче, в санчасть он попал случайно… А это он уже говорит, меня, говорит, ставят каптером: «Только не я Ксюшу заложил. И стал я каптером, и начали меня ебать. Там где-то грязно, меня ебут. А мне кого? Шушко мне говорит: „Едь в десятый отдел“. Я приезжаю в десятый отдел, а Денисов там». А Денисова-то он заложил: «Я никого не заложил, но меня там каждый день били. И тут мне все надоело. Я взял себе ножик и вскрыл вены. Хотел я умереть, но не смог. И вот я на гауптвахте».

— Я ему сказал после всего этого: «А теперь слушай, ты, несчастный, это тебе скажу я. Ты, Лелюкин, — гад ползучий. Я и мне подобные люди тебя и таких гадов, как ты, давили, давим и давить будем. Хуйня, Лелюкин! Лет через семь выйдешь оттуда другим человеком».