Сара Кроссан - Ириска [litres]

у тебя же родители хиппи или типа того.

Хочешь, отдам тебе свой старый айфон.

– Я куплю .

– Да не парься. – Она отмахивается от меня.

– Где-то валяется, поищу.

В темноте грохочут фейерверки.

В воздухе

пахнет порохом.

Марла прячется под пуховое одеяло,

словно котенок.

Как узнать,

о чем ее мысли?

Как проникнуть в чужой разум, чужое горе?

Кто что скрывает?

Папа терпеть не мог кошек.

При виде их просто трясся от злости,

стучал по окнам,

когда бездомный котяра забредал в палисадник.

Если папе на глаза попадался кот,

я за себя не боялась.

Если папе на глаза попадался кот,

я была в безопасности.

Папе нравилось хвастаться мной:

«Такая самостоятельная!

Эл с шести лет сама себе моет голову», —

говорил он своим подругам,

будто это его заслуга,

будто есть чем гордиться.

Женщины округляли глаза, пожимали плечами, улыбались,

потом поднимались с папой наверх.

Я слышала крики из папиной спальни,

будто он причинял им боль.

Я именно так и думала,

пока не начала понимать,

что им нравилось.

То, что он делал.

Мне говорили:

«Иди поиграй во дворе».

Кто-то из женщин оставался на несколько дней,

Таня – пару недель,

Кэрол – целых полгода,

Келли-Энн – дольше всех.

Только она согласилась

терпеть эту боль,

жить с ней.

Не считая меня.

Фэй Патерсон нашлась в Ньюкасле: жива и здорова,

работает в баре вместе со своим парнем. Он старше ее.

Сам позвонил в полицию после газетной шумихи.

– Никто ее не похищал!

Я не знал, что ей нет восемнадцати!

Честное слово, клянусь!

А подозревали

ее отца.

Он ничего не сказал журналистам,

просто плакал.

Пожилой мужчина, давно небрит

и рубашка застегнута на все пуговицы.

Ему не поверили.

Весь палисадник перекопали,

искали труп.

Марла спрашивает:

– Так, значит, она жива,

эта девушка?

– Да, жива и здорова, подает пиво в пабе.

Просто сбежала.

– А что с моей Мэри?

Она тоже там?

– Если честно, не знаю.

Марла долго молчит.

– Ну а ты? Почему ты сбежала?

Кольцо на столе в коридоре еще сохраняло тепло,

а я уже пожалела,

что не уехала с Келли-Энн.

Нужно было бежать за ней по дороге

хоть босиком!

Нужно было уехать раньше.

Да и сама Келли-Энн слишком долго тянула с этим.

Но люди ведут себя странно: не уходят с футбольных матчей,

когда уже ясно – их команда сейчас проиграет,

им обязательно нужно увидеть ее поражение.

До конца досматривают фильм, даже если не нравится,

вместо того чтобы

встать и уйти.

Остаются – и терпят скуку.

Или горе.

До конца.

Уходят, только если

остаться – невыносимо.

Неправда, что любви всегда сопутствует боль.

Не всегда.

Необязательно.

Мы сидим у маяка на камнях,

океан обдает нас прохладными брызгами.

Люси спрашивает:

– Ты бездомная?

– Нет, я живу у холмов.

– Клево.

Надо зайти к тебе в гости.

По голосу слышно – она мне

не верит,

хотя непонятно, чем же я себя

выдала.

Наверное, то же самое чувствует

Марла?

Что мир над тобой смеется. Не верит

тебе.

В нескольких метрах от нас садится

чайка,

в клюве огромный ломоть хлеба.

– Да пожалуйста, если хочешь.

Можно прямо сейчас.

Чайка пронзительно вскрикивает.

– Нет, сейчас не могу. Надо кое с кем встретиться.

Люси бросает в чайку камнем.

– Птицы – безмозглые твари.

Я взяла себе тапочки Марлы.

У нее их четыре пары,

аккуратно стоят внизу в коридоре —

обычные шлепанцы. Главное, чистые.

Я выбрала коричневые,

с мехом внутри

и ношу их;

не ходить же в кроссовках.

Папа дома никогда не носил

ни пижаму,

ни тапки:

«Нечего днем надевать

то,

в чем спишь».

Говорил: «В домашней одежде люди выглядят бездельниками».

Марла указывает мне на ноги.

– Это мои?

– Что, волосатые лодыжки?

Лодыжки мои.

Хотите потрогать?

– Тапочки, – отвечает она

и смеется.

– А, тапочки… Тапочки ваши.

– Что ж, надеюсь, у тебя чистые ноги.