Марк Поповский - Третий лишний. Он, она и советский режим

В Германии весной 1945 года изнасилования (как и грабежи) стали также делом обыденным. Помню свои споры с политработниками, которые объясняли, что у советского солдата есть „право на гнев”. На некоторых фронтах командующие, в частности маршал Рокоссовский, приказывали расстреливать мародеров и насильников. Но приказ не выполнялся: „солдатский гнев” беспрепятственно продолжал пылать до июня 1945 года, когда последовал приказ главнокомандующего „об укреплении дисциплины”. В Берлине и некоторых других городах расстреляли нескольких насильников, и „гнев народа” сразу угас. Зимой и весной 1945 года я видел грабежи и слышал о многих случаях изнасилования в Польше и Германии, но насильников не наказывали. Вот типичная картина тех месяцев, описанная Львом Копелевым: „В тот же пакгауз, куда сгружаемся и мы, вбегает девушка: большая светлорусая коса растрепана, платье разорвано на груди. Кричит пронзительно: „Я полька… Я полька, Иезус Мария… Я полька!” За ней гонятся два танкиста. Оба в ребристых черных шлемах. Один — широконосый, скуластый, губастый — злобно пьян. Хрипит руганью. Второй спокойнее, незаметнее, цепляется за товарища”. Офицер в чине майора пытается остановить танкистов. „Не смей трогать девку! Она полька… У тебя есть мать, сестра, невеста, жена? Про них подумал?!” Но в ответ только матерщина: „Пусти… твою мать. Бабу хочу! Я кровь проливал”. [45] Л. Копелев. „Хранить вечно”. Ардис, США, 1978.

Впрочем, случай, когда советский офицер с оружием в руках останавливает насильника, был в те месяцы редкостью. Более того, автор книги, которую я цитирую, был в 1945 году осужден военным трибуналом и провел несколько лет в сталинских лагерях за то, что пытался помогать немецким женщинам и детям.

Я тоже нарушил принцип сталинской эпохи, по которому всякая попытка вступить в общение с иностранцем карается как попытка государственной измены. Я влюбился в немку. Это случилось в городе Бойтене (Верхняя Силезия) в апреле сорок пятого. Наша авиационная дивизия только что переехала из Польши в Германию и мы обживали новые помещения. Дом, выбранный для роты связи, раньше занимала какая-то нацистская организация. Дом был замусорен, и комендант города прислал на уборку группу немецких женщин. Две из них (молодая и пожилая) поступили в мое распоряжение — убирать комнаты, где предстояло развернуть санчасть. Ни солдаты, ни командиры в роте по-немецки не говорили. Не говорил почти и я. Но во мне бурлил тайный романтический интерес к Западу, к загранице. Кроме того, меня влекли к себе немцы, я хотел понять этот народ, который вот уже несколько лет оставался для всех нас символом зла. Нарушая армейские приказы, я стригся у немецкого парикмахера, сшил себе костюм у немецкого портного и везде, где только мог, пытался говорить на моем ужасном школьном немецком.

Итак, семнадцатилетняя Клара Зигерт и ее тетушка с белыми повязками на рукавах (знак капитуляции!) пришли убирать наш дом. Они очень старались угодить господину русскому офицеру. Терли и мыли все изо всех сил и постоянно оглядывались на меня: замечаю ли я их усердие. Клара в тот раз не произвела на меня никакого впечатления. О таких говорят — миленькая. Но она тогда даже миленькой не была. Просто бледная полуголодная девчонка с явственным страхом в глазах. Я покормил их, что-то дал с собой и увидел на Кларином лице подобие благодарной улыбки. Тетка ее подобострастно кланялась и приглашала в гости. Адрес я взял, но большого интереса к этой паре не почувствовал. Дня через два любопытство все-таки погнало меня в этот немецкий дом. Так как нас пугали в то время вервольфами — немецкими партизанами, то на всякий случай я пригласил приятеля, офицера нашей роты, простодушного провинциального парня Васю. Он долго отнекивался („с немцами лучше не связываться”), но потом все-таки пошел, нацепив под китель пистолет.

Думаю, что квартира Зигертов с ковром и мягкой мебелью в гостиной, с роялем, торшерами и гардинами на окнах, была самой обычной квартирой среднего немецкого инженера. Но по нищенству нашей с Васей предвоенной жизни нам никогда не приходилось жить в таких хоромах: квартира с ванной, спальнями и прихожей показалась дворцом. При всем том две женщины, владельцы хором (мать Клары умерла, а отец, инженер, очевидно, бежал при приближении русских) были лишены пищи и не имели ни малейшего представления о том, что их ожидает в будущем. Наше появление с дарами обрадовало их. Тетка рассыпалась в комплиментах, Клара мило улыбалась. Раскладывая по тарелкам хлеб, масло и колбасу, разливая настоящий русский чай (с сахаром!), она явно давала понять тетке, что мы — ее гости. На этот раз она мне понравилась. Домашнее платьице подчеркивало девичью фигуру, а открытым улыбающимся лицом она напомнила мне моих школьных приятельниц. Да Клара и была школьницей, из-за войны не успевшей закончить старший класс.