Марк Поповский - Третий лишний. Он, она и советский режим

За ужином настроение хозяев повысилось еще более после того, как я с молодым гонором обещал защитить их квартиру от реквизиций и налетов советских солдат. Волна грабежей прокатилась после того, как был объявлен сталинский приказ, разрешающий советским военнослужащим в Германии посылать домой „трофеи”. (Позднее я действительно повесил на дверях квартиры Зигерт объявление, что здесь живет советский офицер. Но и по сей день я не убежден, что бумага эта остановила бы кого-нибудь из грабителей в советских мундирах.)

После ужина тетушка заторопилась куда-то, чтобы, как она сказала, дать молодежи повеселиться. Завели патефон, зазвучали немецкие пластинки. Клара поочередно танцевала со мной и с моим товарищем. Она смеялась каким-то пустякам, пыталась повторять за нами русские слова. Потом поставили пластинку с блюзом. Томная тягучая музыка настраивала на романтический лад. Уют чужого жилья разнеживал. Мой товарищ совсем обмяк в своем кресле. „Сейчас вернусь”, — сказала Клара и скрылась в полутьме просторной квартиры. Мы были погружены в медленные волны блюза, когда она вернулась. За нашей спиной что-то стукнуло. Обернулись. Клара стояла на рояле в легкой тунике. Улыбалась. Потом неуловимым движением сбросила тунику к ногам. Еще миг простояла совсем обнаженная, сделала несколько плавных танцевальных движений, махнула нам ладошкой, легко соскочила на ковер и скрылась в спальне.

Лейтенант Вася почти задохнулся от изумления. Сидел с отвисшей челюстью и потерянными глазами. Я, наверное, тоже выглядел не лучше. Воспитанники сталинской ледяной эпохи, мы не знали о существовании стриптиза и лишь краем уха слышали о танцах в ночных клубах и кабаре. Я очухался первым. Побежал в спальню. Клара стояла босиком на ковре. Она только что успела натянуть на голое тело платье. Щеки ее горели. „Тебе понравилось?” Я скорее догадался, чем понял вопрос. Что я мог сказать ей на моем немецком… Я только притиснул к себе эту соблазнительницу, маленькую школьницу, которая, судя по всему, значительно дальше меня продвинулась в науке любви. Она еще что-то шептала, как будто, что тетя придет через час. А, может быть, мне это только показалось. Потом замолкла. Я тоже. Тем более, что из всех немецких слов, которые сколько-нибудь подходили к данной ситуации, я знал только одно, вычитанное в школьном учебнике: „Ди Швальбе”.

…Когда мы вернулись в гостиную, Вася спал, сидя в кресле. Льняной чубчик его, одного цвета с американским песчаного цвета кителем, свисал на плече. Я растолкал приятеля и мы вышли на улицу. „Ты не боишься?” — спросил он. В ответ я загорланил какую-то бодро-веселую песню. Черные, без единого освещенного окна дома немецкого города ответили глухим эхом. „А я боюсь, — сказал Вася. — Я уж лучше со своими, с советскими. А вдруг она — гитлерюгенд?..”

Весна 1945 года была моя собственная, личная весна. Это была моя победа над Германией. Собственная и безраздельная. Мы встречались с Кларой каждый вечер и сразу начинали думать, куда пойти. Никаких кино и театров, никаких ресторанов и увеселений в городе не существовало. Да они и не нужны нам были. Мы хотели остаться одни. Тетка не одобряла наших отношений, а вести девушку к себе в часть, проходить мимо часового я не хотел. Никто бы не задержал нас, но не хотелось привлекать внимания начальства. Мы прятались в покинутых немецких домах, допоздна сидели в городском парке. Я совсем потерял голову от этой девчонки. В любви дана была ей поразительная женская интуиция, мягкость и такт. В сексе она была значительно умнее и образованнее, чем я. Наверно, были у нее в этой области учителя, но я не хотел ее расспрашивать о прошлом. Я верил, что она меня любит не как офицера оккупационной армии, который может защитить от опасности, не как подателя хлеба, а как 23-летнего парня, который любит ее.

Моя нежность и привязанность росли с каждой встречей. Мне надоели наши скитания. Хотелось посидеть рядом с Кларой в нормальной квартире, увидеть ее в халатике, разливающей чай. И тут я нарушил правила той игры, которые должен был соблюдать как офицер и человек сталинской эпохи; я привел ее к себе в часть. Часовой, знающий меня в лицо, пропустил нас, но тут же доложил начальнику караула. Начальник караула написал рапорт командиру роты связи. Командир роты, в составе которой находилась моя санитарная часть, доложил о происшествии начальнику связи дивизии. Колесо доносительства вращалось как по маслу: ни одна другая деталь российского общественного механизма не работает более безотказно. Начальник связи дивизии произнес длинный монолог, из которого я теперь помню лишь, что я тащу в воинскую часть „коричневую чуму” и „фашистскую нечисть”. В политотделе мне сказали, что я оказываю разлагающее влияние на бойцов и командиров героической советской армии. Мой прямой начальник, руководитель медикосанитарной службы дивизии, присоединился к мнению остальных командиров. Я спросил его, считает ли он, что сделать девушке-солдатке ребенка и отправить ее на позор и поношение родных и близких, как это делают офицеры штаба дивизии, более нравственно, чем любить незамужнюю девушку-немку. Майор медицинской службы Авакян уклонился от дискуссии с лейтенантом медицинской службы Поповским.