Шурд Кёйпер - Бред какой-то! [litres]

Я помогла Бейтелу подняться. Я готова красться за Диланом, но красться от него не желаю. Мы зашагали в полный рост. Сестричка, братик и медведик.

Я сказала:

– Надеюсь, Бейтел, однажды ты станешь королем всего мира, всей вселенной. Блаженны кроткие. Ура Иисусу!

Бейтел просиял. Медведь чмокнул меня в щеку.

Когда доктор Блум прописал мне жить, а не читать, я подумала: раз так, лучше сразу взяться за дело как полагается. Я сделаю мир лучше. Как я уже писала: если, когда я умру, в мире будет твориться такой же бардак, как и при моем рождении, значит, я провалилась. Вроде бы благородная мысль прекрасного человека. А вот и нет. Какая гордыня! Какое безбожное самовозвеличивание! Может быть, это наш двигатель: уверенность, что твои действия задают курс звездам и планетам, что твоими устами глаголет вечность. Может быть, без этого мы не умеем жить.

А вот дедушка Давид занимался самоуменьшением. Он был художником и написал прекрасные картины. Он был известен в узких кругах. О нем писали книги. Но когда он стал таким старым, что у него появилась правнучка, он признался ей, то есть мне, что все время пытается стать меньше.

– Тогда меня можно будет похоронить в спичечном коробке, Салли Мо. В таком, знаешь, с ласточкой. – Он показал на коробок – тот лежал на столе рядом с бутылкой йеневера. – А когда мой гробик опустят в землю, пусть ласточка улетит. Сможешь это устроить?

Я надеялась, что он станет таким маленьким, что поселится у меня в капюшоне. Дедушка Давид был для меня всем миром. Когда он умер, меня отправили к доктору Блуму.

– Знаешь, Салли Мо, – сказал как-то дедушка Давид, – жизнь – это коротенькая прогулка. Не более того. Прогулка по району. Это я сам придумал. Вот живешь ты на третьем этаже. В один прекрасный день выходишь из дома, вприпрыжку добегаешь до конца улицы, поворачиваешь за угол, налево, доходишь до конца улицы, опять поворачиваешь налево – там еще одна улица, доплетаешься до ее конца, опять налево – на следующую улицу, добредаешь, спотыкаясь, до следующего угла и опять поворачиваешь налево, в четвертый и последний раз.

– И ты уже дома, – закончила я.

– Можно каждый раз поворачивать направо, – продолжил дедушка Давид, – и нет, ты еще не дома, тебе нужно еще пройти кусочек по своей улице. Все, что у тебя за спиной, исчезло в серой пелене времени. Ты этого уже не видишь. Только первый кусок – твое раннее детство, до того, как ты впервые повернул за угол. Его ты видишь яснее, чем когда-либо. И он лежит перед тобой, купаясь в свете того времени, когда все еще было тебе внове. Ты приближаешься к тому первому отрезку улицы, слышишь голоса родителей, чувствуешь запахи на лестнице. Подходишь все ближе, твое юное сердце танцует в старом теле – и ты опять помнишь все. Вот почему старики вечно талдычут о прошлом. Но тут дверь дома, из которого ты когда-то вышел, распахивается, и на улицу выходят люди. На плечах у них – гроб, они кладут тебя в него и заносят внутрь. Хоть на третий этаж – им все равно.

Вот что сказал дедушка Давид. Он налил себе еще йеневера и принялся талдычить о прошлом.

Надо бы когда-нибудь собрать всех королей и президентов всех стран мира ночью в пустыне, уложить их на песок лицом вверх – и пусть себе смотрят на звезды и пустоту между ними. И слушают рассказы о дедушке Давиде.

16 июля, четверг, 7:41

Какой в жизни смысл? / Придать жизни смысл, / жизни тех, кто нам мил. Это дедушкино стихотворение. Я забрала папку с его стихами и рассказами из его дома, когда он умер, в тот самый раз, когда засела в подвале с котом, и мне хочется все их переписать в эту тетрадку. Дедушка умер ровно сто дней назад. Если тебе нравится текст, нужно его переписать. Не перепечатать на компьютере, а переписать от руки, не торопясь, будто гладишь кота, пока тот не замурлыкает от удовольствия. Если ты любишь животных. В моем случае так: пока дедушкины слова не станут моими.

Дедушка Давид был видным мужчиной – и в молодости, и потом. Ни единой морщинки на лице, клянусь. Говорил, будто пел серенады под балконом, и не было ничего позорного в том, что он вдруг влюбился. Это была безусловная катастрофа, для него и для меня, но не позор. В конце концов, бабушка Йорина давно умерла, я ее даже не знала.

Иногда мы ходили к ней на могилу. Имя дедушки уже было выгравировано на надгробной плите – он хотел быть похороненным там же. С бабушкой. Не хватало только года смерти. Резчик по камню – совсем старик – сказал:

– Если ты хочешь, чтобы твое имя тоже было вырезано моей рукой, лучше я сделаю это сразу, я ведь явно помру раньше тебя.