Рейчел Каск - Контур

Она снова запустила ложку в банку и, зачерпнув жидкого стекающего меда, поднесла ее ко рту.

— Прошу прощения, — сказала она. — Если я начинаю есть сахар, я не могу остановиться.

Я сказала, что на кухне есть еда, если она голодна, но она помотала головой.

— Лучше мне об этом не знать, — ответила она. — Попозже я доберусь и туда. В новых местах всегда по-новому, но лучше бывает едва ли.

Тогда я сама пошла на кухню сделать себе кофе. Там было жарко и душно, и я открыла окно. Издалека донесся гул транспорта. Из окна открывался вид на голые, выкрашенные в белый задние стены домов, полностью погруженных в тень. Множество прямоугольных пристроек и сооружений вдавались в пространство между ними и где-то почти соприкасались, словно две части чего-то расколотого пополам. Земля была так далеко внизу, что полностью скрывалась в тенистых глубинах этого узкого белого ущелья из блоков и прямоугольников, где ничего не росло и не двигалось. Солнце, словно кривая сабля, выглядывало из-за края крыш.

— Эта женщина в холле ужасно меня напугала, — сказала Энн, когда я вернулась. — Когда я вошла, я решила, что это вы. — Ее голос снова на мгновение напомнил гогот, и она положила руку на свою длинную шею. — Не люблю иллюзии, — добавила она. — Всё время забываю про их существование.

Я тоже несколько раз ее пугалась, сказала я.

— Я в целом довольно нервная, — сказала Энн. — Как вы, наверное, заметили.

Она спросила меня, как долго я уже здесь, какие из себя студенты и бывала ли я раньше в Афинах. Она не знает, как быть с языковым барьером: писать на неродном языке — достаточно странная затея. Чувствуешь себя виноватой, сказала она, что людям приходится использовать английский и столько терять при переводе: словно заставляешь их уйти из дома и взять с собой только самое необходимое. Но всё же ее привлекает некая чистота этого эксперимента, который дарит столько возможностей для перевоплощения. Освободиться от хлама, душевного и вербального, — манящая перспектива, пока не вспомнишь о чем-то нужном, от чего пришлось отказаться. Она, например, не может шутить на других языках: говоря на английском, она бывает очень даже остроумна, но на испанском, которым она когда-то владела довольно хорошо, — совсем нет. И дело даже не в переводе, по ее мнению, а в адаптации. Личность вынуждена подстраиваться под лингвистические обстоятельства, заново создавать саму себя; это интересная мысль. Беккет как-то написал одно и то же стихотворение, сказала она, на французском и на английском, как будто пытаясь доказать, что из-за двуязычия в нем уживается два разных человека и барьер между языками в корне непреодолим.

Я спросила, живет ли она в Манчестере, и она ответила: нет, там она вела еще один курс, и ей пришлось оттуда сразу лететь сюда. Она немного вымоталась, но ей нужны деньги. В последнее время она почти не писала — да и не то чтобы на пьесах можно было обогатиться, по крайней мере, на тех пьесах, которые она пишет. Но что-то случилось с ее писательским навыком. Кое-что произошло — так сказать, один инцидент, а как драматург она знает, в чем опасность инцидентов: в них ищут причину всему, они становятся исходной точкой, к которой тянется всё остальное в попытке найти себе объяснение. Но проблема могла возникнуть и без него — она не знает наверняка.

Я спросила, в чем эта проблема.

— Я называю ее «выявлением сути», — сказала она с радостным гоготом. Каждый раз, когда она задумывает новое произведение, не успев еще толком за него взяться, она невольно начинает представлять себе, в чем его суть. Часто та выражается всего одним словом: например, «напряжение» или «свекровь». После такого «выявления» замысел становится непригодным для любых целей и начинаний, как мертвый груз, с которым она уже ничего не может сделать. Зачем стараться и писать длинную пьесу про ревность, если слово «ревность» вполне отражает ее суть? Это касается не только ее произведений — она делает так и с чужими; даже работы мастеров, которых она глубоко почитает, по большей части можно выразить одним словом. Даже Беккет, ее бог, был уничтожен «бессмысленностью». Она чувствует, как слово начинает оформляться, и пытается этому помешать, но оно проступает всё отчетливей и отчетливей, пока наконец не выстреливает у нее в голове, и это необратимо. Это касается не только книг — на днях она была в баре с другом и, посмотрев на него, сидящего напротив, подумала: «друг», и после этого у нее возникло стойкое ощущение, что их дружбе конец.