Рейчел Каск - Контур

При этом она всё равно была очень красивой собакой, и на нее всегда обращали внимание. Пока я держала ее на поводке, она получала от прохожих невероятно щедрые комплименты. Я была настолько задергана, что, как ни странно, начала злиться и завидовать ее красоте и популярности. Короче говоря, я возненавидела ее, и однажды, когда она пролаяла весь день и дети так и не выгуляли ее, я обнаружила, что она рвет зубами новую, только что купленную подушку в гостиной, а дети, ничего не замечая, смотрят телевизор. Тут меня охватила такая неконтролируемая ярость, что я ее ударила. Дети пришли в ужас и страшное негодование. Они бросились защищать Мими, глядя на меня как на чудовище. Но если я и стала чудовищем, то только по милости Мими.

Первое время они постоянно напоминали мне об этом случае, но потом стали забывать, и однажды при схожих обстоятельствах ситуация повторилась, а потом снова, и в какой-то момент они почти смирились с тем, что я ее бью. Сама Мими начала меня избегать; теперь она смотрела на меня другими глазами и пакостила изощреннее: научилась прятаться и портить вещи исподтишка. Дети стали обходиться со мной с некоторой холодностью, держась на расстоянии, что, с одной стороны, дало мне больше свободы, но при этом я стала получать меньше удовлетворения от жизни. Наверное, в попытке избавиться от этого чувства и сократить дистанцию между нами я решила хорошенько постараться в честь дня рождения сына и полночи пекла ему торт. Это был очень красивый, изысканный торт из каштановой муки, посыпанный сверху шоколадной стружкой, и, закончив, я убрала его подальше от Мими и легла спать.

Утром, когда дети ушли в школу, ко мне заглянула сестра. В ее обществе я всегда немного рассеянна; я как будто должна разыгрывать для нее представление, демонстрировать ей свою жизнь, а не просто позволять той идти своим чередом. Поэтому я и показала сестре торт, который она всё равно бы увидела вечером во время праздника. В этот момент на улице завыла автомобильная сигнализация, и, решив, что это ее машина, — которую она недавно купила и не любила парковать перед моим домом, потому что район у меня якобы не такой спокойный, как у нее, — она в панике выбежала на улицу. Я последовала за ней, поскольку, как я уже сказала, в присутствии сестры я не могу противостоять соблазну смотреть на вещи ее глазами, а не своими собственными, как в детстве не могла противостоять соблазну войти в ее комнату, которая казалась мне во всём лучше моей. Пока мы проверяли, в порядке ли ее машина, — а с ней, конечно, всё было в порядке, — мне вдруг показалось, будто я сбежала из собственной жизни, как когда-то сбегала из своей комнаты; я вдруг с удивительной четкостью осознала, что существование — это тайная боль, внутренняя мука, о которой невозможно поведать другим людям. Они требуют от тебя внимания, но при этом понятия не имеют, что творится у тебя внутри, как в сказке про русалочку, которой приходится ходить босыми ногами по невидимым ножам.

Я стояла рядом с сестрой, которая говорила о своей машине и гадала, отчего могла сработать сигнализация, и чувствовала эту неодолимую боль одиночества; я знала, что признать ее — значит начать видеть жизнь в самом мрачном свете. Иными словами, я знала, что должно произойти что-то ужасное, что оно происходит прямо сейчас, и, когда мы вернулись в дом и обнаружили чавкающую Мими на кухонном столе, по уши в торте, я ни капли не удивилась. Она подняла голову и замерла — с морды у нее свисали шоколадные стружки, — а потом как будто приняла решение: вместо того чтоб спрыгнуть со стола и удрать, она с вызовом посмотрела мне прямо в глаза и по-волчьи накинулась на остатки торта.

Я ринулась через всю кухню и схватила ее за ошейник. На глазах у сестры я сдернула ее со стола на пол и стала бить. Она верещала и вырывалась. Какое-то время мы боролись: я — тяжело дыша и стараясь ударить ее как можно сильнее, она — визжа и извиваясь, пока наконец не выскользнула из ошейника. Она выбежала из кухни, скользя и царапая когтями по кафельному полу, в прихожую, выскочила через открытую входную дверь на улицу и понеслась прочь по тротуару.

Пенелопа сделала паузу и слегка коснулась пальцами висков, потом надавила сильнее.

— Весь день после этого, — продолжила она, — у меня звонил телефон. Мими, как я уже говорила, была очень красивой и запоминающейся собакой, и люди в округе ее хорошо знали, как и мои знакомые в других районах Афин. Мне звонили сказать, что видели, как она убегает. Ее видели всюду: в парке, в торговом центре, у химчистки и у стоматологической клиники, у парикмахерской, у банка, у школы моих детей: она пробежала по всем местам, где мне приходилось с ней гулять, мимо домов друзей и дома преподавателя фортепиано, бассейна и библиотеки, детской площадки и теннисного корта, и всюду, где она попадалась людям на глаза, они сразу набирали мой номер и говорили, что видели ее. Многие пытались ее поймать; кто-то за ней гнался, а мойщик окон даже какое-то время ехал за ней на своем фургоне, но никому она не далась. В конце концов она оказалась на вокзале, где в тот момент с поезда сходил муж моей сестры: он позвонил и сказал, что пытался загнать ее в угол с помощью других пассажиров и охранников, но и от них она ускользнула. Один из охранников получил легкую травму, столкнувшись с багажной тележкой, когда попытался схватить Мими за хвост; кончилось тем, что у них на глазах она убежала по путям неведомо куда.