Анатолий Афанасьев: Искушение

— Ой, умора! — Галочка вызывающе расхохоталась. — Ой, самонадеянный карандаш.

Когда Боровков ушел, Вика сказал укоризненно:

— Видишь, что ты наделала, Галя. Теперь мне придется одному сдавать.

— Хвастун твой Сереженька. С Голубковым такие шутки не проходят. Сейчас вернется как побитый пес.

— Почему ты злишься, Галя? Ты влюблена в Сережу?

— Безумно!

Брегет бросил на нее странный взгляд.

— Зачем же ты ходила на бокс?

Кузина решила, что с нее хватит. Она даже кофе не допила. И сумочку забыла на столе, но тут же за ней вернулась.

— Передай своему кумиру, — сказала она, — что его выходки могут произвести впечатление на нянечек в детском саду.

— Передам, — согласился Брегет.

Боровков, войдя в аудиторию, деликатно извинился.

— Что еще? — спросил доцент, не слишком удивившись.

— Федор Иванович, я вас очень прошу уделить мне минутку, если у вас есть свободная.

— Да, пожалуйста. Хотите сказать, что учебник не ваш?

— Бог с ним, с учебником. У меня другое дело.

— ?..

— Мне задачка попалась занятная. Ну, то есть задачка плевая, но есть один вариант. Вот, взгляните, пожалуйста.

Доцент взглянул. Задумался. Кивнул.

— Что ж, решение приемлемое. Но ведь оно более громоздкое. Вы не находите?

— Конечно. Но зато какое изящное. И потом…

— Гм, гм, постойте! — Доцент, точно в забытьи, испещрял страницу быстрыми колонками цифр, приговаривая: — Да, пожалуй… действительно любопытно… а такие положения вам знакомы? Впрочем, я, кажется, увлекся. Это совсем из другой оперы.

— Почему? Мне нравится. — Боровков, в свою очередь, потеснив доцента локтем, понесся ручкой по странице. Голубков, взбудораженный, хотел отобрать у него бумагу, но тот не отдал. Между ними произошло маленькое противодействие, после чего оба опомнились и досмотрели друг на друга с удивлением.

— Чудной вы человек, Боровков, — заметил доцент неуверенно. — Я давно за вами наблюдаю.

— А чем же я чудной?

— Как-то все у вас получается стихийно. То так, то этак. Как-то трудно с вами иметь дело. Вы вообще-то любите физику?

— У меня характер скорее поэтический, — ответил Боровков глубокомысленно. — Как и у вас, Федор Иванович. Но вы все принимаете слишком всерьез. Да вот взять хотя бы физику. Ее нельзя любить. Это не женщина.

Голубков огорчился.

— Видите, как вы разговариваете. А ведь я ваш преподаватель.

— Обыкновенно разговариваю.

— Ладно, давайте зачетку. Я вам поставлю четыре балла.

Сергей помешкал, протянул лениво зачетку.

Брегет ждал его, сидя на подоконнике. Он сказал:

— По-моему, Кузина втрескалась в тебя по уши. И мне завидно. Меня вряд ли будут любить красавицы. И всему виной, как ни странно, мои достоинства, а не недостатки.

— Это какие?

— Я скромен и благороден. Женщины, напротив, любят развязных и бессердечных. Таких, как ты.

— Не горюй, — сказал Боровков. — Может быть, и тебя кто-нибудь полюбит по ошибке.

Однажды ночью он занемог. Боль родилась в левом боку, тупая, и начала растекаться, вскоре кипящими струйками достала аж до печени. Он потихонечку выл и перекатывался на постели. Надеялся, что сумеет перетерпеть, но стоны его подняли на ноги мать, она примчалась из своей комнаты в ночной рубахе, перепугалась до смерти, запричитала, заохала, заметалась, потом вызвала «Скорую помощь». Приехал молоденький врач, очкастый, волевой, и с ним — хорошенькая, с насупленными бровками медсестра. Перед ней особенно Сергею было стыдно выказывать свою внезапную немощь. Он пытался улыбаться, даже шутить, и от этих усилий застывший к тому времени в животе металл начал прокручиваться.

— Похоже, почечная колика, — авторитетно определил врач, деловито его ощупав и растряся. Он что-то сказал медсестре, та расколола несколько ампул и набрала дополна внушительных размеров шприц. С лица ее, когда она делала укол, не сходило выражение томной печали, словно она провожала в дальний путь близкого человека.

— Если хотите, — сказал врач, — отвезем вас в больницу.

— Не надо. Отлежусь.

Он старался не смотреть на мать.

Видно, ему всобачили что-то чудовищное. Боль иссякла, от нее осталась гулкая тяжесть. В грудь словно вогнали воздушный шар, который то вздувался, гоня тошноту к горлу, то опадал, свиваясь влажными складками в желудке. Сознание постепенно померкло, язык с трудом ворочался.

Оцепенение, которое его охватило, было, пожалуй, хуже и страшнее любой боли. Будто издалека, из-за горы, он слышал, как врач что-то наказывал матери, когда уходил. Мать вернулась одна, склонилась над ним синим лицом.