Анатолий Афанасьев - Искушение

— Комары замучили, — согласился я, — это точно. И что досадно — ничем их не выкуришь. Видишь, окно марлей закрыл. Перед сном обязательно всех до одного перебью, а только свет потушишь — гудят целой стаей. Вон руки все в волдырях — сосут кровь.

— Может, это и не комары, Серега, — устало сказал солдат.

— Кто же тогда?

— Может, это сигналы к тебе идут оттудова? — солдат ткнул перстом вверх. — Нам ведь всего понять не дано.

Разговор наш шел спокойно и обыденно, хотя этот человек и прокрался через запертую дверь. Его приход не вызвал во мне никаких особых эмоций, оттого я и понял, что галлюцинирую. И как только я это понял, солдат откланялся, сказав на прощанье:

— Ну бывай покедова, Серега. Дави своих комаров.

Больше не приходил.

Дальнейшие галлюцинации представали передо мной в виде ярчайших сцен-воспоминаний, в которых что-то я узнавал с отчетливостью, а что-то видел впервые. Было такое ощущение, что некий экран во мне только настраивается, но еще не заработал на полную мощность. Я, разумеется, понимал, что происходит неладное, следует немедленно вернуться в город и обратиться к соответствующему врачу, но летние дни были так хороши, ароматны и тягучи, на сердце было так легко и светло, что я откладывал отъезд. Хотелось досмотреть, что будет, когда неведомый экран окончательно настроится. Много гулял по лесу, собирал грибы, удил рыбу и однажды выудил с полведра плотвичек. Катерина Авдеевна наварила к ужину ушицы и нажарила рыбы с картошкой. Мы с ней вечером распили бутылку рислинга, угощались чаем из самовара. Засиделись допоздна, тихо, душевно беседовали.

— Расскажите поподробней о вашем муже, Катя, — попросил я. — Что он, в сущности, из себя представлял как человек? Мне любопытно.

У Катерины Авдеевны руки от вековой работы сухонькие, чистые, сморщенные, она их к глазам вскинула, точно смутилась. Раскрасневшаяся от вина, уютная, как потрескавшаяся домашняя чашка. Я ее никогда такой не видел, а помнил по каким-то далеким снам.

— Чего ж об нем теперь рассказывать — мужик был обыкновенный. У-у, такой, прости господи, серьезный. А ласковый. Один раз оглоушил, конечно, табуретом. После плакал, умолял. Боялся — я жалиться побегу в милицию. Куда я побегу? Родной человек.

— За что же он вас так?

— Было за что. Я на него зла не держу — было. Я ведь, дело прошлое, ему, родимому, в самогон скипидарцу подлила. Это мне соседка присоветовала, Клавдя, товарка моя. Говорит: подсуропишь разок-другой такую смесь, его от вина воротить будет. Я сдуру и поверила. А того не взяла в разум, что Клавдя своего собственного мужика на тот свет спровадила.

— Как это?

— Обыкновенно. Жил он с ней дружно, веселый из себя был, корневой, крепкий, а потом возьми и преставься в одночасье. Клавдя его и укокошила. А как же. Иначе ей нельзя. Она на мужиков дюже свирепая. Да и то, осудить не за что. Гулящая ведь она, Клавдя-то. Мужичья много перевидала, вызнала все ихние фокусы. Конечно, и возненавидела.

— А почему вы, собственно, решили, что она мужа убила?

— Убила, убила, это уж ты не сомневайся. Как есть укокошила. Все про это знали. К нам следователь-проверяльщик приезжал, молоденький такой, с бородкой, обходительный, но больно пытливый. Он так и сказал: все вы, сказал, убийцы, себя не жалеете и близких своих. Чувствительно выразился.

— Может, он что другое разумел?

— Ничего другого. Про Клавдю он говорил. У нас других убийц нету. Все люди, милок, на виду.

— Значит, Клавдю вашу под арест забрали?

— Зачем под арест. Отпустили с богом. И пенсию ей за мужа положили — сорок целковых. Ничего, хорошая пенсия, жить можно.

Окончательно запутавшись, я отвернулся от смутного лица Катерины Авдеевны и стал смотреть в окно. Предчувствовал, что скоро придут галлюцинации, и немного волновался. За окном царила спокойная ночь, без звезд, но с тусклым мерцанием деревьев. Сидел долго, невменяемый, пока снова не вник в мерное бормотание хозяйки.

— Скипидарцу-то я плеснула немного, пузырек не цельный, а он, сердешный, выпил и аж задохнулся. Пятнами багровыми расцвел и все на пол норовил нагнуться, будто чего туда уронил. «Ну-ка, — просит, — Катя, стукани по хребту покрепше, кажись, кость в горловине застряла!» Тут я спужалась шибко. Не то меня спужало, что он корчится, а что про кость помянул. Не закусывал еще, а уж про кость ему почудилось. Не иначе, думаю, на мозги отрава пошла. Пришел час прощаться с родимым. Ну и открылась ему во всем, чтобы грех отпустил. «Это не кость, — говорю и плачу, — это я тебе от бабьего ума скипидарцу плеснула чуток!» Как он взвился до туч: «Зачем, — шумит, — ты надо мной такое учинила? Отвечай!»