Анатолий Афанасьев - Искушение

— Извини! — сказал Пугачев. — Я сморозил глупость.

С гулянья прибыл Алеша. Он подошел к отцу и прижался к его коленям, чего обычно не делал.

— Напрасно ты сегодня школу прогулял, Алексей, — попенял Федор Анатольевич, с замиранием заглядывая в лицо сына — что там?

— Один день ничего. Мне мама справку напишет.

Он произнес «мама» легко и просто, без запинки, и все-таки как-то радостно выделил это слово. Клара засмеялась, протянула к нему руки:

— Иди ко мне, маленький!

Алеша послушно и доверчиво переместился к ее коленям.

Вечер они провели спокойно, более чем спокойно, вполне по-семейному. Играли втроем в домино, смотрели телевизор, и ни Федор, ни Клара, словно сговорившись, старались не оставлять мальчика на попечение другого. Только раз, когда Клара пошла за чем-то на кухню и там замешкалась, Пугачев успел спросить:

— Ну как она тебе? Нравится?

— Она немного хитрая, — осторожно ответил мальчик. — Но, наверное, я к ней привыкну.

Этот ответ поразил Федора Анатольевича.

Поздно вечером Федор Анатольевич лежал на своей раскладушке и прислушивался к репликам в комнате. Большей частью говорила Клара, а мальчик отвечал односложно, натянутым, звенящим голосом.

— В этом городе, — слышал он Клару, — есть парк, где живут обезьяны. Много-много разных обезьян, и там растут все деревья, которые есть на земле. Зимой в городе тепло, светит солнце и местные жители даже не покупают себе пальто… А еще там самое синее море и самые красивые горы, какие только бывают. Ты хотел бы съездить со мной туда?

— А папа поедет?

— Если хочешь, мы возьмем и папу. Но это необязательно. Нам и вдвоем было бы неплохо. Папа строгий и не даст нам с тобой как следует повеселиться. А в этом городе все веселятся и никто не плачет.

— Без папы я не поеду.

«Держится пока малыш, — думал Пугачев. — Бедный, верный мой друг. Ты не подозреваешь, что она опутает твою маленькую душу тысячью обещаний и соблазнов и собьет тебя с толку. Мы оба для нее игрушки».

Наконец голоса умолкли, скоро Клара появилась на кухне, присела на краешек раскладушки, откинулась спиной на его ноги. Она была в ночной шуршащей рубашке, босая, с распущенными волосами.

— Такие дела, Федюнчик. Никого, оказывается, у меня нету на свете. Даже сына… Никто мне не рад. Да и я сама себе не рада, какая я стала… А ты помнишь, какая я была, когда у нас все начиналось? Ты ведь так любил меня. Наверное, и сейчас любишь, только отвык… Неужто я тебе нисколько не мила, Федя? Нисколько не желанна?

Шепоток ее, приуроченный к полуночи, вился прохладным ручейком.

— Что ты намерена делать, Клара?

— Не знаю, милый. Честное слово, не знаю. Может, завтра уеду. А может, таких дров наломаю, такой огонь запалю — все сгорит дотла. Все прошлое.

— Оно и так сгорело.

— Ну нет, милый! Когда сгорит, одни головешки останутся. И уж мы с тобой поговорить тогда не сможем, как теперь… Может, мы последний разочек с тобой так разговариваем, Федя. А ты даже обнять меня не хочешь. Или боишься? Гляди не прогадай! Ведь если бы ты меня приласкал и утешил, я бы тоже тебя пожалела. А ты не хочешь! Шлюхе своей изменить не хочешь. Ух, смотри!

— Роковая ты женщина, Клара. Да я-то не тот, кто тебе нужен. Оставь нас, уезжай!

— Попроси хорошенько.

— Как хочешь попрошу. Ночь на коленях стоять буду.

— А полюбить меня не можешь?

Пугачев вздохнул, отодвинулся к стене. Зябко ему было, тошно, пластинка все глубже давила грудь.

— Что ж, милый. Прости и ты меня.

Прошуршала шелковая рубашка, белое пятно мелькнуло в дверях. Но было впечатление, что она еще здесь, рядом. Вкрадчивый шепот ее завивался струйкой в форточку, тугое тело жгло бедро. «Коньяк-то цел остался, — вспомнил Пугачев, засыпая. — И я цел, живой и невредимый…»

К Наде подошел Марченко, сказал:

— Надька, там на улице тебя какая-то женщина дожидается. Кр-р-расивая женщина!

Если бы это был не Марченко, она бы расспросила, какая женщина и что ей нужно. И Венька ожидал вопросов, скалился. Потерпев крах на собрании — его так и не выбрали в бюро, — он опять изменился в лучшую сторону, стал добр и внимателен к людям и всегда был готов помочь, чем мог.

Надя смерила его равнодушным взглядом:

— Ступай, в третьей аудитории в секретари записывают.

— Ох, и язва ты, Надька! Не хотел бы я такую жену.

— Тебе ли жену выбирать, Венька. Ты птица большого полета. Тебе жену назначат из государственных фондов.

Она поспешила к выходу.

Скамейки блестели весенним глянцем, деревья выпустили мелкие зеленые листочки. На скамейке курила длинную сигарету шикарная женщина лет тридцати, затянутая в узкий французский плащик и в японских полусапожках. «Это его супруга пожаловала! — поняла Надя. — Надо же, какая она вся из себя».