Кэролайн Ли - Стеклянная женщина [litres]

– Я рассказывала тебе о своей дочери Доуре. Она любила мечтать. Ненаглядная моя девочка. Кудри белые, как шерсть лучшей выделки. Откуда они у нее были такие? Я их на палец накручивала. – Она вытягивает перед собой руку и бессильно роняет ее.

Лицо ее столь безжизненно, что Роусу охватывает ужас. Она знает, чем кончится эта история.

Катрин продолжает:

– Когда ее пабби… когда лодка… остались одни щепки, тел так и не нашли. Эгир [18] Эгир – древний великан, властитель моря в скандинавской мифологии. – алчный бог. Людям он почти ничего не дает, разве только рыбу. От горя Доура замкнулась в себе. Наверное, виной всему был ее возраст. Но я не хотела докучать ей, душить ее своей любовью; некоторые родители, бывает, так и ластятся к детям, что твои собаки.

Роуса кивает.

Катрин снова принимается месить тесто и присыпает его мукой.

– Доура где-то бродила и днем и ночью. Я не мешала ей. Но однажды пошел снег, и она не возвратилась домой. Все селение отправилось на поиски; мы звали ее, кричали во все горло. Но она как сквозь землю провалилась. Я думаю, что это huldufólk утащил ее к себе. – Глаза Катрин блестят. – Мне нравится воображать, что теперь она живет в тепле и уюте в какой-нибудь расселине Хельгафедля.

Роуса дотрагивается до ее руки.

Катрин шмыгает носом.

– После этого мне невыносимо видеть, как молодая девушка блуждает по пустошам в чужом краю, где земля может поглотить ее без следа.

В пещере холодно без огня, но я теперь уже знаю, что для нападения разумнее выждать подходящий момент. Снова и снова я проверяю остроту своих ножей. На большом пальце выступают яркие бусинки крови.

Я должен скрываться: если торговцы уже успели распустить слухи обо мне на юге, любой, кто догадается, кто я таков, тут же схватит меня – или того хуже. Те же, кто укроет меня у себя, будут высланы. Изгнание – все равно что смертный приговор.

Скоро зимний снег укроет мои кости.

Я сижу, и наблюдаю, и жду.

Сотни раз я воображал, как сделаю это, но теперь мне не хватает смелости. Быть может, это последнее, что я совершу в своей жизни во имя ярости и во имя любви, и я страшусь гнева Божьего. Злодеи и убийцы обречены вечно гореть в аду. Однако после встречи с Пьетюром я понял, что такова моя судьба.

Мы оставили тела Болли и Торольфа на съедение лисам и воронам, и я уговорил Пьетюра сесть со мной в лодку. Поначалу он был неразговорчив. Мы пристали к берегу в небольшой бухточке, и я предложил ему сушеной рыбы, баранины и эля. Он ел и пил с жадностью изголодавшегося человека.

За едой он довольно скупо поделился со мной своей историей. Об Эйидле он сказал: «Ничтожный человек, которому хочется казаться значительней, и поэтому он топчет ногами других. Он считает себя милосердным, но его любовь душит, как сорная трава».

Он рассказал, что никогда не знал своего настоящего пабби, однако мама очень его любила. Вдвоем они скитались по всей стране. Нигде им не удавалось задержаться надолго – быть может, из-за их черных волос и темных глаз, а может, просто из-за того, что они были чужаками. Я и сам видал, как это бывает: путешественников сторонятся, потому что они не местные, и они вынуждены ехать в другое селение. Но и оттуда их гонят, и так продолжается, покуда они не превратятся в груду костей, гниющих на обочине дороги.

– Твоя мама умерла от болезни? – спросил я.

– Ее сожгли за ворожбу, – без всякого выражения ответил он. – В Исафьордюре. Мне было двенадцать.

– Я так… – Я покачал головой.

Губы Пьетюра искривились.

– Она кричала, а они хохотали. Предлагали ей затушить огонь, помочившись в него.

Он умолк, и картина эта так и стояла у меня перед глазами. Я уже хотел было положить руку ему на плечо, но удержался, боясь оборвать протянувшуюся меж нами нить понимания.

Я принялся разводить костер из сухого овечьего навоза: разложил поверх него клочки шерсти, чтобы огонь занялся, и высек искру, ударив кремнем о кресало.

– Ты дрожишь, и тебе нужно промыть раны. Поднимай рубаху.

Его взгляд скользнул по моему лицу, и я понял свою ошибку.

– Я не причиню тебе зла. – Я вскинул ладони. – Постою здесь, а ты сделаешь все сам. Вот тебе вода и шерсть.

Пьетюр не шевельнулся, и тогда я повернулся к нему спиной и спустился к морю. Вода в сером сумеречном свете казалась железной. Я закрыл глаза, вдыхая свежий соленый воздух. Стоит хоть немного пожить у моря, и оно навеки оставит след в твоей душе.