Кэролайн Ли - Стеклянная женщина [litres]

Как-то раз я увидел крылатое насекомое, напоминавшее мотылька, но более изящное и восхитительной окраски, словно какой-нибудь монах, уставший разукрашивать миниатюрами рукописи, решил расцветить другое творение Господне. Создание это приземлилось на куст неподалеку. Несколько мгновений я, затаив дыхание, наблюдал за тем, как трепетали его крылья, а потом оно снова взлетело. Мне так захотелось рассмотреть это чудо поближе, что я со всей возможной осторожностью взял его в руки – и обнаружил, что обломал его хрупкие крылышки. Оно попыталось взлететь, но упало на землю и осталось лежать, хлопая прекрасными изувеченными крыльями. Мне пришлось наступить на него, потому что было жестоко продлевать эти мучения. Не тронь я его тогда – и оно бы полетело дальше, целое и невредимое.

Я не стану открывать Пьетюру сердце, чтобы потом не пришлось давить его ногой.

Когда мы поднялись на вершину Хельгафедля, Пьетюр остановился и повернулся ко мне.

– Я знаю, что ты пойдешь на юг. Больше ничего мне не говори.

– И ты не говори. Но ничто не заставит меня предать тебя. – Я не мог посмотреть ему в глаза. – Ни пытки, ни угроза смерти.

Он вздохнул, обвил меня руками и прижал к себе, так что я чувствовал, как отдается стук его сердца у меня под ребрами. Он был крепок, как мускулы самой земли. Мы соприкоснулись лбами и постояли неподвижно в течение четырех вдохов. Я закрыл глаза, вбирая в легкие чистый запах его пота.

Сердце мое было осколком стекла.

– Прощай, Йоун, – сказал он.

– Прощай, – прошептал я.

Теперь, скорчившись в пещере в ожидании палача, я счастлив, безмерно счастлив, что промолчал тогда. Перед смертью я буду вспоминать это объятие, это чувство тесной близости, распростершее над нами свои хрупкие крылья. Я рад, что не погубил его ненужными словами.

У входа в пещеру раздается шорох. Я сжимаю нож и вглядываюсь в темноту. Кажется, там мелькнула черная тень? Я щурюсь, но все сливается в неразличимую серую муть.

А потом я совершенно точно слышу приглушенный вздох. Я немедля бросаюсь вперед, обнажив нож. Руки мои хватают одежду и обнаженную кожу, пальцы смыкаются на чьем-то горле. Я заношу нож.

– Стой!

Я замираю. Голос знакомый, но это же не может быть…

– Пусти меня! – хрипит он.

И я отпускаю. И падаю.

Нож со звоном летит на землю. Это невозможно. И все-таки…

– Пьетюр?

Раздается кашель, кресало чиркает о кремень, и вспыхивает маленький огонек.

Из темноты появляется лицо Пьетюра. Он в крови и синяках, как и я сам, а когда он улыбается, я замечаю, что у него сломан зуб.

– Да будет тебе известно, – хрипло говорит он, – что я не дам себя задушить.

Не задумываясь, я набрасываюсь на него с объятиями. Даже если он оттолкнет меня – пускай. Но он так вцепляется в меня, будто и сам тонет, а я – спасительное бревно, брошенное добрым человеком в коварные морские волны.

Когда он отстраняется от меня, лицо его серьезно.

– Вижу, ты навестил Оддюра.

Я понимаю, что он вспоминает тех двоих, которые гнались за ним по берегу много лет назад. И что, прикончив Оддюра, я и сам сделался злобным и бессердечным мерзавцем, едва ли лучше тех людей, которых я убил. Я не могу взглянуть в глаза Пьетюру.

Но в голосе его нет упрека, только ласковое беспокойство.

– Твое лицо… Нужно обмыть раны.

Я пытаюсь отмахнуться от него, но он достает бутылочку с жидкостью – судя по запаху, это brennivín , – смачивает полу плаща и бережно отирает мои ссадины. Я дергаюсь, и он свободной рукой хватает меня за подбородок.

– Ради всего святого, посиди смирно.

С ним я чувствую себя под надежной защитой.

– Ты и вообразить не можешь, как мне хотелось тебя увидеть, – шепчет Пьетюр так тихо, что я сомневаюсь, не померещилось ли мне это. Слова его разбивают лед у меня внутри. По моей щеке ползет слеза. Он стирает ее и дотрагивается пальцем до собственных губ.

– У тебя вкус моря. И грязи. – Он ухмыляется и осторожно принимается за мои раны.

Когда с ними покончено, я промокаю его ссадины краешком своего плаща. Хуже всего выглядит лиловый порез над левым глазом. Я касаюсь его бережно: меня терзает мысль о том, как ему больно.

Он замечает, что я морщусь.

– Тому, кто это сделал, я отрезал пальцы.

Непонятно, шутит он или нет. Я не переспрашиваю.

– Ты выдержишь долгий путь? – спрашивает он.

Я качаю головой.

– Когда мы дрались с Оддюром, рана снова открылась. – Я задираю рубаху.

Он резко втягивает в себя воздух, шумно сглатывает и промывает рану остатками brennivín .