Людмила Уварова - От мира сего

— Ладно, — сказала Вера Алексеевна. — Насмотрелась на корову, теперь пойду по делам…

Она хотела еще что-то добавить, но не успела, дверь сарая широко распахнулась, в сарай влетела бабушка. Не вошла, а именно влетела.

— Вы здесь ничего не знаете, — задыхаясь, проговорила она быстро.

— А что случилось? — усмехнулся Ипполитов.

Ни слова не говоря, бабушка потянула его за рукав:

— Идем, скорее…

И первая побежала обратно к дому. Мы, все четверо, поспешили вслед за нею. И — разом остановились. Потому что из черной тарелки громкоговорителя, висевшего на столбе возле подъезда, раздавался, ставший хорошо знакомым каждому, густой медленный голос Левитана. Я схватила Веру Алексеевну за руку, она обернулась, крепко сжала мою ладонь. Егор с Ипполитовым застыли, вперив глаза в тарелку громкоговорителя, откуда доносились исполненные великой надежды и такие долгожданные слова.

Это был декабрь сорок первого, памятный всем нам декабрь…

Один раз в году они встречаются железно, пятого декабря, вечером; обычно собираются у Лошакова, смуглолицего, сердитого на вид старика. Впрочем, только на вид: на самом деле Лошаков — человек добрый, всегда готовый услужить любому, кто бы он ни был.

Лошаков вот уже несколько лет вдовеет. Дети его разъехались по разным городам: сын в Ставрополе, дочь за Полярным кругом вместе с мужем, геологом. Живет Лошаков совершенно один в старинном доме, в двух просторных, почти без мебели комнатах.

Приходят к Лошакову вот уже несколько лет все одни и те же: Коскос, Сочинитель и Петро Великий. Все уже старые, всем под семьдесят, а Коскосу даже семьдесят один, все вместе ушли на фронт в одно и то же время, без малого сорок два года тому назад. В миру их зовут обычно: Коскоса — Константином Константиновичем, Сочинителя — Василием Прохоровичем, а Петро Великого — Ростиславом Петровичем. Сам Лошаков никакого прозвища не имеет, имя у него чудное — Варфоломей, отчество — Феоктистович, должно быть, потому его все зовут только лишь по фамилии.

Гости раздеваются в прихожей, входят в комнату, садятся за стол. На столе — без клеенки, без скатерти — стоят алюминиевые кружки, бутылка водки, черный хлеб, нарезанный толстыми ломтями. В жестяной банке — соль, рядом — очищенные, разрезанные надвое луковицы. Электричество не горит, вместо электрической лампочки — на столе орудийный патрон, в патроне свеча.

— Со свиданьицем, — начинает Сочинитель, старый балагур, смешливый, словно пятиклассница. — Стало быть, вздрогнем, ребята…

— Будет тебе, — сурово обрывает его Петро Великий, огромного роста, совершенно седой, но все еще красивый, темноглазый, зубы до сих пор целехонькие, один в один. — Или позабыл, что за день нынче?

— Никто не забыл, не думай, — примирительно говорит Коскос, маленький, узкоплечий, издали его свободно можно принять за подростка, но вблизи видно, как изрезали годы его костистое, слегка желтоватое лицо.

Лошаков молча наливает каждому в кружку немного водки, берет кусок хлеба, истово солит его, сверху кладет половинку луковицы. Глядя на Лошакова, все собравшиеся делают то же самое, берут по ломтю хлеба, посыпают солью, кладут сверху лук. И молча, не чокаясь, выпивают. Потом ставят кружки на стол, дном кверху. И свеча освещает старые, исклеванные жизнью, прожитыми годами, заботами и немногими радостями лица.

В этот день был убит их комбат майор Багрецов — вечером пятого декабря сорок четвертого года под Кенигсбергом. С той поры все те, кто уцелел, поклялись: пока будут живы, отмечать этот день, вспоминать о комбате, о тех, кого уже больше никогда не придется увидеть, о прошлых днях, которые минули давным-давно.

За окном живет шумная московская улица, а здесь тишина царит, слабо горит свеча, щедро исходя мгновенно стынущим стеариновым жиром.

Первым, как и всегда, начинает Лошаков:

— Вчерашний день я Ирочке звонил… Можете поздравить, уже бабкой стала.

Ирочка — дочь командира. Когда он погиб, друзья дали друг другу слово помнить о его семье и чем можно помогать. Семья была небольшая — жена Валя и дочка Ирочка.

— Даже не верится, — басит Петро Великий, — наша Ирочка — и нате вам…

— А я ждал, — возражает Сочинитель, — я еще на той неделе звонил Ирочке, а она говорит: «Дядя Вася, у меня дел по самое горлышко, дочка вот-вот родит…»

— Интересно, как назовут? — размышляет вслух Сочинитель. — Хорошо бы Антоном в честь деда.

— Вот бы сейчас наш комбат поглядел, порадовался вместе с дочкой, — задумчиво произносит Коскос. — Наверно, глазам бы своим не поверил.