Марта Кетро - Рассеянная жизнь

До метро шли три часа, хотя и не целовались, и это было ещё одно чудо, когда время превращается в божью гармошку, то сжимается так, что утро прилипает к утру, а что в промежутке — не вспомнить, то вытягивается, и жизнь можно прожить за минуту, за поцелуй, за один взгляд — смотришь и понимаешь, что сильнее этого с тобой никогда ничего не произойдёт. Да и пространство тоже этой гармошке подчинено, она потом часто оказывалась на дальнем конце Москвы через пару часов после того, как выходила из дому, хотя дороги там было на три, и то если очень повезёт. Но это позже.

А пока она всё-таки спустилась в метро, а потом вошла в электричку, в автобус, в квартиру, в свою комнату, легла в постель и уставилась в потолок тем тающим бессмысленным взглядом, какой бывает у всех влюблённых женщин. Но и тогда она ещё не влюбилась, нет.

…Два дня она думала о нём, поняла, что так больше нельзя, и помчалась на Арбат. Его телефона у неё не было, они и не подумали обменяться номерами, пребывая в состоянии счастливого пьяного фатализма и не сомневаясь, что раз уж нашлись, то никогда не потеряются. Из-за этого она теперь металась между «Пингвином» и «Булочной», пытаясь найти хоть одно знакомое лицо из тех, кого встречала в прошлый раз, приставала к матрёшечникам, барыгам и дилерам, спрашивала, знают ли они друга её, чьи кудри, как завитки винограда, и черны, как ворон? «А мы не сгодимся?», — отвечали ей матрёшечники, барыги и дилеры, но в целом не обижали, потому что над ней уже взошла звезда, невидимая для неё самой, протянулся божий луч и лёг на её макушку, и ничего плохого не могло случиться в те дни. Тогда же и сделала она последний выбор, последняя возможность была уйти и забыть обо всём, но она ни секунды не думала, а сразу пообещала: «Всё отдам, чтобы увидеть его» — и была услышана. Встретился ей один мужик, сказал, что Джефа знает и весточку от неё передаст.

Два дня она смотрела на телефон и уговаривала его мягко, как заложница, стараясь не срываться в истерику: «Пожалуйста, пожалуйста, я всё сделаю, только, пожалуйста», и к третьему вечеру красная трубка сжалилась и сказала пьяным голосом: «Фасооооолькаааа».

На следующий день около полудня она шла по Арбату, а он сидел у той же стены, что и в первый раз, и перед ним были матрёшки, расписанные лицами из телевизора, ушанки со звездой и красные бархатные флаги. Она подошла и села рядом на низкий тряпочный стульчик, а Джеф обнял её длинной волосатой рукой и пощекотал сиську: «Зря ты лифчик носишь, тебе ни к чему». «Грудь же повиснет», — смутилась она. «У тебя-то? Твоя не повиснет, я же вижу, я художник», — веско ответил он, и с тех пор лифчиков она никогда не носила.

Он курил «Беломор», она смотрела и улыбалась, дым возносил её к небесам, а потом Джеф сказал: «Хочешь, в гости ночью приду?», и она написала ему адрес. Завтра, мама завтра вечером должна уехать на дачу, вот тогда.

Он приехал в её сонный подмосковный городок с полупустой бутылкой вина (фасольке она, конечно же, казалась наполовину полной) и в очень приличной бандане из тёмно-вишнёвой полушерсти с деликатными пионами и розочками по краю. Потом у неё было много времени, чтобы изучить рисунок на ткани — ведь это было единственное, что она взяла в качестве возмещения.

Много позже одна из старших женщин сказала, что с мужчины всегда нужно брать подарок за любовь и за обиду. Если сам не догадывается, следует попросить. Это может быть что угодно, но лучше украшение, не обязательно дорогое, хватит и серебряного колечка. Не плата — подношение, знак ценности того, что между вами происходит. У той женщины была целая шкатулка, её много любили и много обижали. А у неё осталась эта бандана. В дальнейшем она всегда просила у мужчины камешек, а если забывала, то позже сама находила подходящий. Её коробка была очень тяжёлой, не потому что мужчин так уж много, но большинство из них требовали нескольких камней — о первом сексе, о любви, о расставании. Но от Джефа была только бандана.

Она впустила его в дом и мир вокруг немного дрогнул, потому что пришлось экстренно совместить две реальности: сонного рабочего городка её детства, с грязными разбитыми тротуарами, бурым дымом сталеплавильных печей, с бухими пролетариями, ищущими приключений, с её квартирой, где она никогда не спала с мужчиной, детской с дешёвыми голубыми обоями, по которым водила пальцем, прежде чем заснуть, исследуя переплетения выпуклых листьев и трав, — и ту реальность, где есть горячий смуглый Джеф, полный солнца, алкоголя, страсти и нездешней свободы, способной снести полквартала, если не уследить. Такой человек, как он, просто не мог оказаться в этом месте, а всё-таки оказался, и почти с порога они упали на узкую кушетку и потрахались, а потом ещё раз, на кухонном столе. Не сказать, чтобы получилось ослепительно прекрасно, но это не походило на всё, что когда-либо случалось с ней.