Марта Кетро - Рассеянная жизнь

Входя в класс (в магазин, в кафе, в приёмный покой больницы, да куда угодно) она осматривалась специальным сканирующим взглядом, мимодумным, но безошибочным, вычисляя симпатичных мальчиков, мужчин, юношей — со временем в её жизни появилось чудесное слово «чуваки», которым она стала звать всех привлекательных парней любого возраста. Отмечала и почти переставала их видеть, но где-то на границе зрения оставалось тёплое сияющее пятно, вроде солнечного зайчика. И с самого начала всё в её жизни складывалось так, что пятно это неизменно начинало к ней приближаться, описывать круги, в общем, знакомиться.

Порой случались разочарования — у неё с младших классов стала развиваться близорукость, поэтому некоторые из этих чуваков при рассмотрении оказывались не чуваками вовсе, а какими-нибудь сорокалетними стариками или просто некрасивыми. Но это не имело значения, ведь важным для неё была радость от самой идеи мужчины. Всю жизнь она шла на любые мероприятия, от сбора макулатуры до лекций по узелковый письменности инков, если надеялась, что там будет какой-нибудь «он», волновавший больше других. Казалось, она перебегала по этим солнечным островкам, от одного до другого, точно, как жарким летним днём гуляла по тенистым аллеям — следя за тем, чтобы обязательно попадать в золотые лучи, падающие сквозь разрывы в кронах. Ну нравились они ей, что такого? Ради их внимания она иногда совершала глупости, но ранняя юность всё равно проходила безмятежно, в ожидании главного, ослепительного, которое навсегда.

…И самое главное в той её жизни случилось — в год, когда в России в очередной раз решили собрать все богатства и поделить на всех. Ну, так им тогда сказали или так она поняла. Выходило, что деньги порезали на мелкое конфетти и рассыпали над толпой, называлось — «ваучеры».

Им с мамой полагалось два, люди врали, будто кто-то за один получал «жигули», но мама была умнее, поэтому собрались и поехали в Москву. Всего час до Курского вокзала и немного на метро, нашли двор, забитый народом, отстояли запутанную очередь и обменяли «свою часть госсобствености» на два сертификата организации, носившей имя бога-покровителя воров. Тогда их это совершенно не насторожило, но ваучеры с тем и пропали навсегда и заслужили упоминания лишь потому, что после мама вернулась домой, а она отпросилась погулять и поехала на Арбат. Одна.

Позже думала, что не зря пожертвовала призрачные богатства хитрому божеству, в то таинственное мгновение он принял дар, приобнял её за плечи невидимыми руками и зашептал на ухо: «Дура ты дура, всё тебе будет. Денег не дам, но подарю своё — и счастливый случай, и путь, который у тебя на роду не писан, и золотой язычок, что однажды доведёт до таких городов, какие и не снились. Доплатить, конечно, придётся, но немного и в рассрочку, не пожалеешь — добрый я сегодня, в убыток отдаю». Интересно, если бы она тогда услышала вкрадчивый голос и рожу его воровскую разглядела, отказалась бы? Пожалуй, что и нет, да и кто бы спрашивал — подхватил её лукавый ветер и понёс, и несёт до сих пор.

А в тот раз она шла по Арбату в невозможной юбке-ламбаде с тремя оборками и в белых лодочках на шестисантиметровых каблучках — и кто бы посмел сказать подмосковной девочке, что она слишком нарядна? У всех юных существ тогда было право одеваться, как цветы, они ведь только что пробились к свету сквозь давящие будни, как зелёные ростки, взломавшие асфальт.

Старшие одевались в скучные бессмертные вещи — продукты издохшего советского легкопрома, но девочки получили карт-бланш на кооперативные наряды — ах, джинсы-мальвинки, ах, огромные свитера, под которые не полагалось юбок, одни чёрные колготки с сапожками, ах, ламбады эти, коротенькие, пышные и торчащие сзади, как страусовые хвосты. Талия пятьдесят два сантиметра, затянутая широким прорезиненным поясом до сорока восьми, сиськи, выглядывающие из декольте, польская помада на губах, карандаш «Ярославна» на веках, кудри в заломах от бигуди, на которых пришлось спать всю ночь — девочка, ты непобедима, и ангелы за плечом хихикают то ли от умиления, то ли с насмешкой. Не, тётки и тогда говорили, что «как приститутки», но не было в этих оперениях ни греха, ни порока, одна красота.

И так она шла, мечтая о чем-нибудь холодненьком и посидеть. Стоял расплавленный полдень конца июня такого года, когда на Арбате еще не открыли миллион кафешек, но были ресторан «Прага» в одном конце и булочная с аптекой — в другом. И вот где-то в районе Театра Вахтангова он её и окликнул.