Александр Иличевский - Справа налево

Хоть Роберт Музиль и Генрих Бёлль — мои любимые писатели, лет, наверное, до тридцати пяти я всё еще вздрагивал от немецкой речи, услышанной на улице, как от лая овчарки. Прекратилось это, когда судьба свела меня с писателем-немцем, и в первый вечер, выпивая со мной, он потупил голову и с горечью произнес: «Россия мне нравится еще и потому, что здесь нас, немцев, все-таки хоть как-то понимают». «А что, — спросил я, сознавая, что у меня самого понимание современных немцев, немецкого всё еще ограничивается только выражениями „хенде хох“ и „шнелле“, — в других местах иначе?» — «Ты себе даже не представляешь, насколько ненавидят нас англичане и американцы».

И немецкий писатель рассказал, как он в юности в составе обязательных для западногерманских школ экскурсий побывал в Аушвице и что теперь эти экскурсии отменены. «А нас в лагеря ГУЛАГа никто не возил», — сказал я и подумал: «Но и когда прибываешь с геологами в окрестности одного из них и покупаешь в сельмаге портвейн и печенье у продавщицы, руки которой зелены сплошь от татуировок, спрашиваешь ее про лагерь, про то, какая жизнь здесь была, когда еще населены были сгнившие уже, обугленные временем бараки, когда в штольнях по колено в воде стояли с кирками и лопатами люди, провожающие глазами в бледный свет неба ведро с глиной: ничего не ответит тебе эта испещренная, задубленная сроками старуха, не поймет даже, что спрашиваешь, потому что жизнь — она была и есть одна и та же: лунатик не отличает сна от действительности; так и подданный государства, в котором никогда не было частной собственности, а вместо нее была только власть, — не отличит свободу от несвободы, точнее, не примет свободу за чистую монету, поскольку в его понимании свобода есть только смерть».

Кристине Хаммель, журналистка Баварского радио, принимала участие осенью 2013 года в семинарах для писателей, устроенных Гёте-Институтом в Москве. Именно ее заботами я в компании других литераторов недавно оказался в Мюнхене. В первый же день нам была устроена велосипедная экскурсия по местам нацистского прошлого, что вызвало некоторую оторопь в баварском министерстве культуры («Зачем начинать с этих ужасов?»), куда мы вечером заглянули для визита, и где я услышал рассказ Кристине, как она ездила с двумя режиссерами-документалистами в Биробиджан. Оказалось, что та зимняя поездка ей очень запомнилась поездом из Владивостока, дорогущей, нисколько не приспособленной для житья гостиницей и заснеженным до неба таежным краем, где идиш неожиданно оказался совершенно прозрачным для немецкого языкового сознания.

«Я всё понимала, — восклицала Кристине, — мне было так интересно слушать этих милых, очень живых и острых на язык бабушек!»

И тогда я вспомнил историю одного еврея-партизана, которого командир отряда вызывал в качестве переводчика, когда допрашивал очередного добытого «языка», — идиш позволял понять немецкий; но рассказывать ее не стал.

Формально до этой весны я был в Германии несметное число раз — транзитом в Калифорнию или обратно, всегда во Франкфурте-на-Майне пересаживаясь с одного лайнера «Люфтганзы» на другой. Когда я спросил у Кристине, насколько велик Мюнхен (в котором, кстати, за неделю я так и не обнаружил хотя бы отголоска пребывания в нем великой футбольной команды, что, разумеется, многое говорит о стиле города), — больше ли он Франкфурта? — она рассмеялась: «Во Франкфурте только аэропорт большой, остальное — невеликая деревня при улье „аэробусов“ и „боингов“». Не то Мюнхен — просторный, живописный, уютный, утопающий в зелени город, который, несмотря на свой статус столицы Баварии, совершенно не отдает имперскостью (в отличие от Вены, Лондона, Парижа) и кажется во всех своих проекциях и ракурсах уютным, дружелюбным и очень топографически понятным. За редким, но важным исключением: архитектурных шрамов — памятников и мест событий нацистского прошлого, которые находятся в добром каменно-бетонном здравии.

В Хаус дер Кунст, где находится один из лучших в мире баров, а в подвале — одна из самых малодоступных дискотек в Европе — кое-где под пилонами галереи стояли нордические истуканы-олимпийцы, воспетые Риффеншталь, — вполне ясно проступают призраки свастики.

Мюнхен — город победивших велосипедов: велодорожками исписана вся карта города, трамваи и автобусы преклоняются перед этим неспешным видом транспорта, и двухколесными рогатыми запружена площадь перед одним из лучших в мире университетов. Он был отстроен в теплые времена начала XIX века, еще не тронутого ледяным вагнеровским дыханием, которое вскоре оплодотворит динозавроподобный XX век. В гулком парадном вестибюле университета, взирая из вечности в вечность, восседают статуи ученых мужей, очевидно, некогда здесь преподававших. А напротив них — подсвеченный бюст юной коротко стриженной девушки — Софи Шоль — со свежей белой розой подле: если направиться к нему, за поворотом увидишь вход в музей «Белой розы», подпольной группы Сопротивления, созданной студентами Мюнхенского университета и действовавшей в Третьем рейхе.