Александр Иличевский - Справа налево

Во время работы иногда меняю Баха (Моцарта, Infected Mushroom, Double Trouble , Шопена) на звуки природы — лягушки, кузнечики, птицы, цикады, море, океан — только океан способен на гул, далекий, мощный, загадочно первобытный. Море уютней, преодолимей, его голос способен на персонализацию, на личное обращение. Океан же не обращается, это ты обращаешься к нему.

И вот что заметил — ночной лес с хором волков особенно хорошо идет. Ты пишешь, а волки воют, воют, как-то очень душевно, жутко, тревожно, но близко, как родные.

Да, главное, чтоб никто не заблудился: XX век уничтожил русского человека, начав с дворянства, продолжив крестьянством, растлив пролетариат и вырастив на выжженном поле нравственности homo soveticus : народную национально-безличную массу, подразделенную на люмпенов, номенклатуру и опричнину — социальные группы, сформированные принципом низости — насилия, рабства и власти.

Русского человека больше нет — ни с точки зрения статистики, ни тем более с точки зрения смысла. Последний в моей жизни русский человек — воспитавшая меня бабушка, ставропольская крестьянка, чья семья была уничтожена сталинским временем. Всю жизнь я оглядываюсь, вчитываюсь в Платонова и других, стараясь уловить крупицы великого русского характера, так хорошо мне знакомого из детства. И прихожу к выводу, что Мандельштам и Цветаева, Пастернак и Бродский, Платонов и Гроссман, Ахматова и Бунин, Зощенко и Булгаков — вот русские люди. (Причем «адов извод русского человека», составленный Платоновым, — это глубинная критика, которая настолько велика, что оказывается хранителем человека. Более русского народного писателя, чем Платонов, нет.)

Все они — причастные к созданию великого русского языка — в плане национального сознания ничего не имеют общего с языком масс, языком лжи и силы, и дают в сравнении с героями торжествующего в настоящем «русского марша» деление единицы на ноль.

Но то, что язык сохранен и выпестован горсткой людей — таких писателей и таких читателей — это залог победы света над тьмой. Классический корпус — тот текст, из которого впоследствии будет восстановлен генофонд русского сознания. По одной буковке в его «ДНК-цепочке». Так что книга — наше оружие и крепость. И победа неизбежна.

Сева Новгородцев — светоч и кумир моего детства. Я слушал его ночью под одеялом в пионерлагере «Ландыш», приложив к уху транзистор «Крош», собранный собственными руками. В тот же год шел чемпионат мира по футболу, матчи его я тоже впитывал в этом концлагере, из которого сбежал после того, как у меня украли крохотный транзистор «Крош». Искали меня с милицией по лесам вокруг деревни Шильково, а уж родители-то как перепугались. Но ничего, пятнадцать километров по лесу оказались не помехой — я уже прочитал тогда «Альпийскую балладу» Василя Быкова.

На Физтехе «49 минут джаза» Д. Савицкого и цикл передач о Led Zeppelin Севы Новгородцева распространялись на неизвестно сколько раз переписанных кассетах — и велики же были мое воодушевление и оторопь, когда в 2011 году меня привели на ВВС и усадили в студию к Севе Новгородцеву.

Он спросил меня:

— Что в Москве?

И я ответил:

— Иссякла Лета.

Поэт привык изменять реальность, выводя ее фундаментальные свойства из абсолютно не прикладных, отрешенных от реальности свойств языка. Точно так же поступает теоретическая физика: свойства реальности таинственным образом связаны со структурой математического языка. Каббала/Логос, по сути, сообщает, что существа, творящие наш мир, — поэты. Ибо мир создан буквами, словами, числами (которые близки к словам) и речениями (коммуникациями). Математика — язык, вероятно, имманентный сознанию. До сих пор не ясна причина существования дедуктивных систем. Например, что мы знаем о природе множества всех истинных утверждений? Как заложена в нас категория истинности? Кажется, именно в категории истинности кроется родственность естественного языка и языка математики, утверждения которой таинственным образом коренятся в общезначимости. Поэзия, высшая форма существования языка, потому и упирается в фундамент мироздания, что питается категорией истинности и в то же время пополняет ее.

Едва ли не самое поразительное в языке — его абсолютная надмирность, внеположенность мирозданию. Ибо знак как таковой — не мотивирован. И в то же время язык имманентен сознанию. Таковое схождение — образа и объекта — необъяснимо и может свидетельствовать с непреложностью, что образ имеет причастность к созданию объекта. Иными словами, сознание не только отражает мир, но и творит его.