Александр Иличевский - Справа налево

Людмила Хмельницкая, проведя нас по комнаткам, говорит: «Иностранцев особенно поражает то обстоятельство, что один из самых признанных в мире художников рос в такой бедности. Однажды я гостила во Франции у супружеской четы, которая прислуживала в доме Шагалов в последнее десятилетие жизни художника, и они в конце беседы нерешительно спросили: „А это правда, что Шагал происходил из бедной семьи?“».

Мы подходим к стене, на которой представлена часть из девяноста шести иллюстраций Шагала к «Мертвым душам». Это поразительная серия, по которой можно написать не одну искусствоведческую диссертацию. Там есть, например, двойной портрет Шагала и Гоголя, где сходство двух художников представлено не только носами. Они словно бы преломляются друг в друге. Не только Шагал похож на Гоголя, но и Гоголь оказывается похож на Шагала. Комната Плюшкина выписана с тщательной детализацией, в точном соответствии с описанием и перечнем Гоголя. Мир Шагала в этих иллюстрациях настолько тесно срастается с гоголевским гротеском, что оказывается ему изоморфен, и остается только восхищаться этим явлением русской культуры.

Людмила Хмельницкая объясняет: «Я готовлю сейчас книгу о Белле Шагал. Она была талантливой и лучше образована, чем ее муж. Литературу она знала точно лучше Марка. Я нашла ее гимназический табель в городском архиве. Из него следует, что выпускной экзамен она держала как раз по „Мертвым душам“ и получила „отлично“».

На обратном пути из музея в гостиницу заезжаем взглянуть на руины синагоги. Некогда богатая внушительная постройка находится в запустении, внутри стен — горы мусора, проросшие осиною и бурьяном. На некоторых кирпичах я замечаю заводское клеймо и пытаюсь прочесть год изготовления. Давид вместе со мной обходит развалины и вздыхает: «Когда-нибудь все наши дела приобретут примерно тот же жалкий вид».

За обедом внимательно изучаем прейскурант на «бой посуды», Давид говорит об Аркане Кариве, как тот яростно увлекался танго. Говорим с неизбежностью и об ушедшем Михаиле Генделеве, и Вика вспоминает его автоэпитафию:

Мы выезжаем из Витебска и за ратушей провожаем взглядом желтое классицистическое здание, в котором, как рассказала нам накануне Людмила Хмельницкая, жил и справлял свое 43-летие Наполеон, а сейчас располагается районное управление КГБ.

Везде и всюду болтаем, в пути и за столом. Говорим с Давидом о Викторе Франкле, о его книге-подвиге, о том, как его укрепил и направил Любавичский Ребе, попросивший психиатра выразить в книге свой опыт жизни в концлагере. И я вспоминаю также, что когда-то очень запомнилось у Франкла: в те времена, еще до изобретения антидепрессантов, единственное средство, которым врач мог помочь находящемуся в депрессии человеку, — это сочувствие. Каждый день, писал Франкл, врач должен вселять в больного надежду на выздоровление, выражать искреннее глубокое к нему сочувствие; никогда нельзя оставлять человека наедине с несчастьем…

Вика Мочалова оживилась, когда зашла речь о мире искусства, о проблеме подделок в нем. В разговоре о Шагале я вспомнил, как были написаны одним современным художником, не то проходимцем, не то гением (что, случается, одно и то же), несуществующие картины Вермеера. И как мой знакомый художник на парижском аукционе малоизвестного русского искусства распознал по «энергии штриха» рисунки Натальи Гончаровой — за что был потом вознагражден большой прибылью при их перепродаже, с уже установленным экспертами авторством.

В ответ Вика рассказала историю. Однажды коллекционер художественного искусства Георгий Дионисович Костаки собрал консилиум из двадцати художников и представил им на опознание рисунки Кандинского. Девятнадцать художников сказали, что не может быть и речи, чтобы эти почеркушки оказались сделаны Кандинским. И только один художник сказал: «Это так плохо, что не может быть подделкой». Через месяц Костаки вернулся из Парижа и объявил этим художникам, что все они дураки, потому что вдова Кандинского подписала ему авторство рисунков. Художники только пожали плечами. А еще через полгода эта история дошла до художника Эдуарда Штейнберга, и он попросил у Костаки разрешения взглянуть на те рисунки. А когда увидел, воскликнул: «Это же мои упражнения! Я ставил перед собой работы Кандинского и водил углем по бумаге, стараясь обучиться манере великого мастера. Меня интересовала энергия линии, сила и точность руки мастера. После я, разумеется, хотел их выбросить, но кто-то из знакомых, оказавшись в тот момент в моей мастерской, забрал их у меня и унес с собой».