Чхве Ынён - Безопасный для меня человек [litres]

Они пообедали и пришли выпить кофе.

– Я недавно узнала, что это ты дала деньги брату на свадьбу.

Хамин попросила ее не волноваться, но Хаын была в бешенстве.

– Как ты могла отдать то, что с таким трудом заработала? Почему ты совсем не бережешь то, что тебе дорого?

Хамин попыталась перевести тему. Она не хотела это слушать.

– Мама сказала, что ты пожертвовала ими ради семьи. Что значит пожертвовала? Я сказала ей, что это просто эксплуатация. Они что, считают, что можно просто эксплуатировать других, увенчав это сверху какой-нибудь правдоподобной ложью? Я у нее спросила: «Ты когда-нибудь вообще говорила Хамин, что она молодец? Она сама со всем справляется, ты хоть раз вообще о ней беспокоилась?» Хамин, я…

– Скажи, что мне делать, – голос прозвучал угрожающе, страшно.

«Как из моего тела выходят такие звуки?» – Хамин слушала свой голос, как чужой. Хаын удивленно посмотрела на нее.

– Все только твердят, что я такой или сякой человек. Что я уничтожаю свою жизнь. Но никто не говорит мне, что делать. Что мне делать?

Хамин уткнулась лицом в стол и зарыдала, как ребенок. «Нужно перестать, взять себя в руки», – думала она, но не могла остановиться.

– Хамин… – Хаын подошла к ней и села рядом. – Господи, Хамин…

Было слышно, как быстро стучит сердце Хаын. Такого еще не случалось. Хамин никогда никому не показывала такую себя.

– Хаын, я тоже хочу просто дышать…

– Хорошо, все хорошо, – отвечала Хаын. – Все будет хорошо.

Сначала ей было стыдно, но, перестав плакать, она почувствовала облегчение. Стало зябко оттого, что тело покинула часть распиравшего его жара. Дышать через нос она не могла, поэтому приходилось выдыхать через рот.

– Интересно, что за сила меня тогда сломала? – спросила у меня Хамин.

В тот день Хаын, которая была младше Хамин на пять лет, спрашивала у нее: «Что ты любишь? Что тебе нравится делать? Каково тебе работать в ночные смены? Какая у тебя любимая песня? Как бы ты хотела жить, если бы родилась снова?»

Хамин безучастно и словно со стороны смотрела на себя, не способную ответить на простые вопросы. На себя, повторявшую лишь: «Не знаю. Не знаю».

– Как я себя чувствую? Разве это важно? – Дав такой ответ, она поняла, что ничего не знает о своих чувствах.

По дороге домой она получила сообщение от Хаын:

«Не пытайся жить правильно, живи свободно. Ненавижу тех, кто извиняется за свои слезы».

Хамин нажала на кнопку ответа, но не знала, что написать.

«Будь осторожна на улице».

Хамин хотела отправить прямо так, но добавила:

«Я стану лучше. Давай увидимся, когда я поправлюсь».

Если она продолжит работать в таком темпе, то уже через пару десятков лет сможет стать старшей медсестрой. Хамин думала, что, даже если она сломается, карабкаясь на вершину, эта жертва будет возмещена. Но лучше, чем кто-либо другой, она понимала – понимала эфемерность жизни и контрастирующую с ней очевидность смерти. И то, что жизнь ни на миг не гарантирует будущего.

Истории наших с Хамин жизней были совершенно разными, но когда, выслушав ее рассказ, я возвращался домой, мне вспоминался прежний я.

Возможно, именно по этой причине я решил рассказать ей свою историю. Я тоже не был таким с самого начала. Был поздний летний вечер, мы с ней сидели на склоне холма.

Я уже хотел начать, но меня вдруг затошнило, и к лицу прилила кровь.

– Ничего особенного… – я помедлил, но продолжил: – Может быть, это даже прозвучит, как жалобы на ерунду.

Хамин не торопила и молча на меня смотрела.

– Я родился, когда моему отцу было пятьдесят. Он был женат три раза, и я был его шестым ребенком. Дочь у него была только одна – моя сестра. Когда я родился, самому старшему из моих братьев было тридцать. Они все похожи на отца – высокие, широкоплечие. Некоторые играли в составе спортивных команд в университете. Но я был другой. Маленький и тощий, я любил читать дома книжки и рисовать гораздо больше, чем гулять на улице. Ходил играть к соседским девчонкам. Наверное, отцу бы это не понравилось, если бы он узнал.

Когда был маленький, я хотел радовать его: говорил ему ласковые слова, дарил цветочки, но всегда получал один ответ: «Не веди себя как девчонка. Если бы ты был зверем, то давно бы уже погиб в процессе естественного отбора». Отец считал, что для мужчины плакать – худший грех. Поэтому, всегда, когда я чувствовал грусть, мне становилось страшно. Я боялся, что меня накажут. Я старался не плакать, даже если слезы сдавливали горло и начинало жечь корень языка. Оказывается, если так делать, то потом, когда становится грустно, наоборот, начинаешь смеяться.