Чхве Ынён - Безопасный для меня человек [litres]

– У тебя была хорошая работа в Корее, почему ты уволилась?

Я никогда раньше не спрашивал ее об этом. Она задумалась на мгновение и ответила:

– У нас была одна медсестра, и я ненавидела ее.

– До такой степени, чтобы бросить работу?

– Да.

– Что в ней было ужасного?

– Все. Она даже на человека не была похожа.

– Все было настолько плохо?

Она снова потерла глаза.

– В хоспис, где я работала, отправляли неизлечимо больных пациентов из других больниц. Тех, у кого не осталось надежды. Еще во время учебы я решила, что именно такие пациенты должны получать больше всего заботы и уважения. Им ведь осталось жить считаные дни. Это же так страшно и так одиноко.

– Еще бы…

– Но та медсестра ужасно с ними обращалась. Она просто работала как робот. Она все делала быстро и никогда не ошибалась, поэтому ее репутация была блестящей. На этом все. Стоило пациенту потребовать от нее хоть малейшего сочувствия, как она отворачивалась от него. Сердца пациентов были для нее раздражающим фоновым шумом, слышать который она не желала.

– Но?

– Сначала она не была такой. Раньше она старалась выслушивать пациентов и улыбалась им. Но она долго работала в три смены, а работы было так много… И однажды какой-то маленький рычаг в ее голове сломался. Он был совсем крохотным, но, когда его не стало, разрушилось что-то важное. Только она даже не заметила, что сломалась сама.

– Бедняга.

– У одного пациента случился приступ. Была ночная смена, но дежурный врач не отвечал на звонки. Тогда она позвонила другому врачу. Он стал кричать: «Ты что, не видела расписание дежурств?» Она ответила, что видела. «Почему ты тогда звонишь мне?» – «Потому что у пациента приступ, а дежурный не берет трубку». Врач стал кричать еще сильнее: «Смотри в расписание! Разве это моя проблема? Говори свое имя!»

Хамин почесала плечо.

– Такое часто случалось. Но ведь это не оправдание. Даже в таких условиях большинство медсестер продолжают уважать пациентов.

Бывают дни, когда работа накапливается. Когда невозможно даже присесть на секунду и приходится едва ли не бегать, чтобы все успеть. Не глядя на часы, нужно просто постоянно, без остановки работать. Был как раз один из таких дней. Поступила столетняя пациентка. С ней приехала дочь – тоже восьмидесятилетняя бабушка. И эта бабушка попросила у той сестры перевязать пролежни ее матери. А сестра разозлилась и подумала: «Как же раздражают эти старики!» Сказала, что у нее много других дел, и попросила подождать. Она работала как сумасшедшая. Было очень много работы. Бабушка подошла снова. «Я же просила подождать!» – «Мы ждем уже четыре часа», – объяснила бабушка. «Подождите еще». – «Но мама плачет, ей так больно…» – «Подождите», – холодно ответила сестра. Она закончила все срочные дела и стала делать перевязку. Ее движения были быстрыми, но грубыми. Она думала: «Зачем ты дожила до ста лет и всех теперь раздражаешь? Почему ты так крепко цепляешься за жизнь?»

Хамин говорила сухо.

– Не представляю…

– Она не разделяла эмоций даже самых тяжелых пациентов, тех, кто страдал, был всегда под кислородной маской, не мог спать и говорил, что мечтает лишь скорее умереть. Рядом с пациентами она повращалась в стену. В стену без глаз, без ушей и рта. Когда пациенты умирали, когда она доставала из их тел катетеры, капельницы и зонды – даже тогда она старалась не смотреть на их лица.

Хамин замолчала и скрестила руки на груди. Она не смотрела на меня.

– Откуда ты знаешь ее мысли? Догадалась, потому что так это выглядело со стороны?

– Знаю.

Она повернулась ко мне. Ее волосы в хвосте разлетались на ветру. Она словно не решалась что-то сказать, но потом произнесла:

– Потому что это была я.

Ее глаза покраснели.

– Я пойму, если ты возненавидишь меня.

– Хамин.

Я неуклюже подошел и похлопал ее по спине. Мы стояли рядом и молчали.

– Все ошибаются, – после долгих сомнений сказал я.

– Да, но не все такие.

Она прислонилась к перилам, закрыла глаза и склонила голову. У порта корабль стал медленно сбавлять скорость и издал металлический скрежет. Была ночь, и кружившие там в полдень белые птицы исчезли. Сколько вещей на этом свете может познать одно человеческое существо? Я смотрел, как она стояла с закрытыми глазами, и не мог ничего сказать. Потому что ничего не знал. Потому что не мог сделать ничего, кроме как просто быть рядом. Я несколько раз позвал ее по имени, пока не осознал, что мне, не имевшему никакого отношения к ее боли, стоило бы молчать.