Алексей Комаров - Рассказы старого лешего

Наконец Москва. Мы сдали в зоосад свой живой груз и усталые и грязные, но очень довольные вернулись домой.

Сижу в кабинете Мензбира и рисую со шкурок рябков.

Как я попал в кабинет Мензбира, я не могу вспомнить, думаю, что через журнал «Семья охотников».

Михаил Александрович Мензбир — профессор с мировым именем, очень требовательный и строгий. В этом же кабинете работает профессор Петр Петрович Сушкин, человек грубоватый, но ко мне они оба относились дружелюбно и ласково. Я тогда был еще совсем юный, и рисовать со шкурок мне было впервые, но и тогда у меня было какое-то инстинктивное чувство формы животных, и я довольно удачно придавал шкуркам формы живых птичек и сажал их в их родной пейзаж.

Как-то Мензбир говорит мне: «Вот вам бы поучиться у Мартынова, вы бы еще лучше стали рисовать! Смотрите, как он хорошо к птичкам пририсовывает ландшафт» — и показывает мне картины Мартынова. У этого Мартынова учился рисовать Ватагин. К счастью, Ватагин не перенял у учителя его манеры и его понимания рисунка и живописи — Мартынов рисует сначала птичку, вернее чучело птички, и потом пририсовывает к ней пейзаж. Его не смущает, что птичка в этом пейзаже кажется ростом со слона. В его пейзажах и домики, и деревья, и прудики, и лужайки. Пейзаж сам по себе и птичка сама по себе. Нет, спасибо, я у Мартынова учиться не собираюсь. Сижу рисую под руководством Мензбира рябков и саджей для его издания охотничьих и промысловых птиц. Там птицы сделаны художником Дзорберном. Мне тогда они казались очень хорошими. Правда, позы птиц неплохи и окружение, какое нужно для птички, но цвет далек от природы, и даже мои юношеские рисунки по колориту ближе к натуре.

Мензбир подарил мне большую папку собственного издания с рисунками Дзорберна. Там рисунки не цветные, а черные, и это лучше. Мне очень нравилось работать в кабинете профессоров, где воздух был пропитан нафталином и по стенам до потолка стояли полки с большими картонными коробками, в которых были разложены по отрядам птицы. Вот коробка с рябками. Мы выбираем наиболее хорошо препарированные тушки — самца и самку, характерные по цвету, из одной местности, и я начинаю рисовать сначала эскизы. Эскизы обсуждались, исправлялись, и потом уже я приступал к окончательному рисунку.

Работа была сделана. Рисунки мои были отпечатаны на фабрике Кушнерева, и их можно найти в издании «Охотничьи и промысловые птицы России» под редакцией Мензбира.

Мои профессора собираются ехать в Монголию. Я им, конечно, завидую, но попроситься поехать с ними я не решился. И до сих пор сожалею об этом.

Мне нужно было ехать в Крым, в Форос, писать портреты рысистых лошадей, надо было покинуть мастерскую в Афанасьевском переулке, запереть ее, а ключ отдать Анатолию. Но вышло по-другому. Анатолий тоже уезжал из Москвы, и мастерская оставалась беспризорной. Тут подвернулся художник Депальдо. Он просил пустить его на лето в мастерскую. Обещал платить за нее хозяину дома, обещал в целости сохранить все вещи, всю обстановку. Мне он показался человеком тихим, скромным, по-видимому, не очень здоровым. Небольшого роста, бледный, с черной бородкой, он походил на грека или итальянца. С ним пришел его друг — русского заурядного вида. Они уверяли, что им до зарезу нужно работать, нужно спешно сдавать какой-то заказ, и все лето они будут не отрываясь рисовать. Анатолий посоветовал отдать им на лето мастерскую, и я отдал. С мастерской налажено, и я со спокойной душой поехал в Крым. В Крыму я пробыл до осени, написал много лошадиных портретов и ехал отдохнуть в Москве в своей мастерской. Вот и Москва, вот и Арбат, вот и Афанасьевский переулок. Звоню в свою дверь. Отпирает Депальдо. Вхожу, здороваюсь. Хочу сесть и не знаю на что. На стульях, на диване, на кровати, везде наложены кисти, краски, бумаги, консервные банки. Очищают для меня стул. Сажусь. Пол, по-видимому, не метен, как поселились. На столе гора всякого хлама. Когда же я взглянул на подоконник, то не мог понять, что там. Весь подоконник был покрыт горкой довольно высокой растительности. Не то мох, не то водоросли. Серовато-зеленоватого цвета, полупрозрачное. Подошел к окну и тут только понял, что это плесень. Плесень покрыла тарелки, чашки, ложки — всю посуду. Она так разрослась, что предметов под ней не было видно, и она казалась каким-то украшением окна. На столе стоял чайник, и около него вместо чашек приютились жестянки от тушенки. Вся посуда была погребена на окне под шубой плесени, и мои жильцы пили и ели из консервных банок. С болью в сердце обозревал я свою когда-то чистую и опрятную мастерскую: вместо моей постели — какая-то куча грязных тряпок, засаленное до предела одеяло, серая от грязи подушка. Везде разбросаны какие-то эскизы, начатые рисунки, акварели. Спрашиваю: «Как у вас с работой? Сдали ли заказ?» Оказывается, заказ еще не сдали и только еще делают подготовительные работы. Ждут вдохновения. Уезжать им очень не хочется. Я им соврал, что в Крыму я женился и скоро приедет моя жена и мне необходима моя мастерская. Через два дня они куда-то уехали. Не мало было труда вычистить, вымыть, отстирать постельное белье, переклеить обои и кое-что перекрасить.