Василе Василаке - Пастораль с лебедем

— Да нет, — захныкал Кирикэ. — Говорю же вам, только те ушли, Синькин подбросил свой выводок и еще каких-то цыганят, племянников, что ли. Пришел и командует — горынычи вы мои, надо это хорошенько загадить, чтоб превратилось в старье, и пустить на свалку, а он потом все задарма утилизует. Я кричу: «Дядя, вам детей не жалко?» И он мне кричит: «Держишь в руке решение? Держи и катись отсюда. Остальное — не твое дело, а государственное».

Теперь только у Ангела стало проясняться в голове. «Почему командует Тюлькин? Значит, музей пойдет в утильсырье, и мне, Ангелу Фарфурелу, делать здесь нечего».

Кирикэ опять встрял:

— Тут Беллони три раза приходил, просил передать, вот записка вам…

Вынул Кирикэ из кармана смятый листочек, на котором коряво, наспех было что-то нацарапано. Ангел с трудом разобрал:

«Хочешь пасти стада прекрасных небесных туч, Ангел? Прошу, зайди ко мне. Будет тебе и зарплата, а мой дом, знай, — твой приют. Плюнь на все, градобойщик, понял? Племянник у меня — начальник».

Как трепещет камышинка от дуновения прохладного ветерка, так и Ангел затрепетал.

— Тьфу! — вырвалось у него. — Честно, поцелую его в апельсиновую макушку! А эта халупа пусть горит синим пламенем на радость Синькину-карусельнику.

Сказать-то сказал, да ведь это полдела. Как-никак, он на службе находится и заявлял о желании трудиться на избранном поприще. Теперь надо писать, что оно, это желание, пропало, — короче, подать заявление об увольнении. Но они везде и всегда одинаковы… как это скучно! «Прошу, начальник, освободить меня с первого. В противном случае с пятнадцатого я и без вас освобожусь». Ангелу же хотелось объясниться, что вынуждает его проститься с многолетней службой, даже без заслуженной награды. Взял ручку, принялся писать.

«Уважаемый товарищ начальник отделения! Прошу понять меня правильно: я задержался в вашем подчинении (в качестве почтальона), поскольку я, сын полей и перелесков, пламенно верил, что печатное слово… был убежден: жизнь — не корыто, и я, человек, — не свинья на апельсиновом дереве. А обернулось все иначе, — оказывается, старьевщиком быть почетней, ибо куда лучше вознаграждается. Старьевщик с буланым, на рессорах, как черный таракан, завладел моей мечтой. Вот почему и заявляю: с меня довольно! Лучше я… Собственно, для вас это не имеет никакого значения. Главное, я свободен. Придет время — вспомните. В этом селе, которое грабит утильсырьевщик, а я не боюсь этого слова — воистину грабит, чтобы прошлое не стало свидетелем наших промахов, вы установите камень с надписью: «Здесь ступала нога нашего пророка Ангела. Он был освобожден преданием от случайностей окружающей обстановки. Да здравствуют тучи, они свое дело знают!»

Написал, перечитал и решил, что выступать в заявлении с исповедью — значит оправдываться перед людской суетой и слепотой. Сложил было бумагу пополам, чтобы порвать, но вдруг протянул листок Кирикэ:

— Воспользуйся при надобности.

Мы благодарны Кирикэ за то, что он тотчас не использовал его по назначению, благодаря чему заявление попало в руки Деспины.

Тем временем, набрав в грудь воздуха и заняв место Ангела, лектор заканчивал свою лекцию:

— Товарищи, дорогие мои слушатели! В заключение скажу, что благодарен… и польщен выступлением вашего земляка. Я понял из его слов, что вашему Ааму, прекрасно расположенному на распрекрасной магистрали пограничного центра Лупу — Бельцы, не хватает двух, ну, как бы вам сказать, деталей, что ли? Чтобы назвать его в высшей степени цивилизованным населенным пунктом. Нет у вас, во-первых, троллейбусной линии и народного театра под открытым небом, в котором зазвучали бы Софокл и Шекспир…

Тут снова зааплодировали. Да с такой яростью, что казалось, цинковая крыша разлетится.

Никто, наверно, в эту минуту не понимал, кроме Ангела, одну давно известную ему истину: он никогда не шутил и теперь не шутит!.. Почему тогда всех охватило такое веселье? Почему слова его всерьез не принимались?..

«Ну почему я должен обижаться на зеркало, если осмелился на себя взглянуть?!» — Поэтому все только что сказанное снова приняли за шутку… — «Ну и молодец… и молодец же я, что истина эта открылась мне, — решил он. — Ведь за время моего выступления они могли пораскинуть мозгами, хоть я и нескладно выражаюсь, но перед ними выступал от их же имени, искренне верю в то, что говорю. Неужели осужден я до конца жизни быть фигляром? — И он сказал себе: — Нет, не собираюсь я быть для вас развлечением, даже если это означало бы для меня потерю места и службы!..» И в ту же ночь… Но об этом потом…