Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Распалился Кирпидин, видно, обида-то гложет, да только смешно односельчанам в зале — чем дольше выступает Скридон, тем пуще заливаются.

— Турок, товарищи, чистый турок, ей-богу! Огород потоптал и до жены добрался. А ботинки на пороге не оставил, как у магометанцев в обычае: учтите, дескать, мужчина в доме, не спешите беспокоить. — Тут он повернулся к жене: — Тасика! Тасеночка, ягодка моя, не отпирайся, потому что там, на небесах, господь все видит… Когда я ходил в долину Хэрмэсэроая… Нет, когда вернулся оттуда с боронования кукурузы, кто прыгнул через забор, как лягушка? Пятками засверкал и прямиком к нашему посаженому отцу Филимону в огород. Или мне привиделось? А потом дома спросил: «Вкусно как пахнет! Не подгорит, хозяйка?» Что ты ответила, ласточка? Показалось мне, приснилось наяву. Так и сказала: «Пригорать-то нечему, Скридонаш, кажется тебе». Что же там в казанке томилось, в запечье? Рябая курочка на сале румянилась, правда? Ту рябуху подарили нам с тобой на помин души Иляны, крестной… А я-то, дурень, голодный в поле потащился, поверил: у женушки спозаранку головушка болит.

Не спеша говорил Скридон, тягуче, игриво, и каждое словцо, казалось, сдабривал насмешкой, будто болгарин, не жалея, посыпает жареную баранину красным перцем.

— Сядьте! — перебил его судья. Он, судья, тоже разволновался: обвиняемый насмехается над судом. — Позвольте, счет он тут нам завел, — во-первых, во-вторых… Зря стараетесь, Патику, мы собрались не для потехи.

И повернется язык сказать такое ему, Скридону Патику! Да он охотно руку бы дал отсечь, лишь бы не казаться сметным. Не разобрал, что велел ему судья, остался стоять, а маленькие круглые глазенки загорелись от злости желто-зелеными бусинками. Ростом Кирпидин и впрямь не выше скалки, всю жизнь на его долю достаются одни тычки да ухмылки. Но чем больше пыжится, из себя выходит, тем смешнее выглядит. Может, когда на жену бросается с ремнем, и та хохочет-заливается?..

Бывает, идет по улице, а за ним орава пацанов мал мала меньше, босых, заросших, чумазых. Пылят следом, будто за медведем на ярмарке, глазеют, как он вышагивает. Ходит Кирпидин на своих коротеньких ножках вперевалку, как откормленная уточка, быстро-быстро отбрасывая ноги в стороны, словно ботинки у него на пять размеров больше.

— Во, неня Скридонаш! — выкрикнет кто-нибудь из малышни.

Тот знай семенит себе дальше, не обращая внимания, и тогда другой снова окликнет:

— Эй, неня Скридонаш, далеко собрался? Смотри, туфли не на ту ногу надел!

Этот постарше и понахальнее, знает — если что, удерет. Уже и отец не может его догнать, чтобы выдрать, а коротышка и подавно. Патику остановится: неужто спросонья ботинки перепутал? Да нет, зашнурованы и по-армейски начищены, правый на правой, левый на левой. Тогда он быстро зыркал по сторонам — не слыхал ли кто, как его разыграли?

— Ах вы чучела огородные, вот вам дядька задаст!

Быстро-быстро топал, будто схватит сейчас за ухо. Те — врассыпную, кто в бурьян, кто в канаву или за кусты молодой акации, словно козлята. И оттуда, из прикрытия, на все голоса орали дразнилку:

— Коротышка-пуп с усами, ухватил глиста клещами!..

«Лимбрику», то есть «Глистом», прозвали Филимона, соседа и посаженого отца Скридона, долговязого, тощего мужика, мямлю, каких поискать. Он приходился Тасии родней, правда, седьмая вода на киселе, но когда венчал молодых перед амвоном, стал по христианскому обычаю их «родичем» еще раз. А к Скридону прозвище «Кирпидин» — «Клещ» прилипло после того, как женился, точнее сказать, «вышел замуж», потому что сразу после свадьбы переехал в дом к жене, в село Леурда.

Прежняя Скридонова кличка, «Авизуха», осталась гулять в его родном селе. А в здешних краях, в лесном захолустье, исстари повелось, чтобы всякую живую душу отметить по-особому. Родится человек — имя получает, от родителей фамилия перейдет, с тем и живет-поживает. Да только в один прекрасный день проснется он «Морковкой», или «Колобком», или, того лучше, «Хрипуном». Откуда, как, почему? Приятели постарались. В самом деле, крикни «Николай!» — отзовется полсела, Василия окликнешь — толпа набежит, а с Петрами вовсе сущая беда. Пусть в метрике записано твое имя, расскажет ли оно, что ты за человек? Как умеешь на хоре пройтись, уступишь ли в трынте, на совесть работаешь в поле или шаляй-валяй? Может, ругаешься лихо или по части выпивки любого за пояс заткнешь? Поди знай, если просто Сергеем нарекли. Зато «Морковкой» окрестит тебя село за круглощекую, румяную физиономию, а «Хрипун», ясное дело, кашляет с одышкой, так что молодые петухи в ответ, из сочувствия, вторят наперебой хриплым фальцетом…