Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Зиновия сама поняла, что перегнула палку, пожурила и внука для справедливости.

— Неразумное дитя у нас Тудор. Почему у меня душа болит? Не пойму, где они хотят жить, как гнездо совьют, на них ведь у нас вся надежда. Придет, сватья, наш черед уйти из мира, а кто проводит? Кто могилку цветком украсит, обовьет плющом, кто, если не своя кровиночка? Выйдет внук или правнук на дорогу в день поминальный, остановит прохожего: «Выпейте, добрый человек, закусите за упокой души отца и матери моей». Так и будет помнить тот, кого ты в пеленках качал…

Зиновия провела по лицу ладонями, словно умылась, из-под платка выбилась прядь темно-каштановых волос, без единой седой ниточки, мелькнула золотая серьга.

«Неужели то старое золото, от цыганки Рады? — поразилась мать невесты. — За восемьдесят старухе, одним глазом, как говорится, в небеса… а серьги! И эти розовые бусы… те самые, огромные! Еще девчонками на них глазели: «Смотрите, идет от колодца Зиновия, женушка Александру Скарлата!»

— …Почему я говорю, что плоть — это могила? В плоти желаний тьма, а где тьма, если не в могиле! Жаждет насытиться, а сама же, ненасытная, роет себе могилу зубами. — Старушка в сердцах сплюнула. — Мой-то, земля ему пухом, будто чуял, что до срока бог приберет: «Давай побольше детей рожать, Зиновия», — только и слышала.

«Окстись, — говорю, — Александру, их же растить надо, кормить, в люди вывести».

«Да брось, жена, — отвечает, — судьба рассудит, кому повезет, а кто пропадет. Что за труд в люди вывести? Был бы работящий да здоровый — вот и полдела, а там уж что бог пошлет…»

«Уймись, муженек… ведь не конец света!»

Зиновия упрятала под черный платок выбившиеся волосы, вздохнула и тихо, по-бабьи заговорила будто сама с собой:

— Разве они знают, что такое выносить дитя? И выхаживать… Стоишь ночами у этого комочка, сердцем обмираешь, не тяжело ли дышит, не прицепилась ли хворь какая?.. Пеленочные запахи, словно не дом у тебя, а предбанник. Пока родишь, сколько настрадаешься! Мутит тебя, наизнанку выворачивает, ноги пухнут — господи, думаешь, умереть бы скорей! Спрошу, бывало, у попа Георгия: «Батюшка…» — Вдруг она оглянулась к зятю: — Выйди-ка, Никанор, погляди, не сбежали наши молодые? Да позови, что им во дворе искать… Так вот, спрашиваю у попа: «Говорите, батюшка, бог создал человека для радостей? Почему же родами так мучаемся?»

А он: «Грех первородный!»

Я ему снова: «Сколько можно? Одна нагрешила, а всем бабам хоть в петлю лезь».

«Во веки веков, — говорит, — дочь моя. Где радость, там и грех!»

Не слыхали мы тогда про нынешние премудрости, не до любви было, один страх: «Опять с приплодом оставил!»

Ты просишь мужа, а он: «Ничего, на то ты и баба, устраивай свои хитрости с повивалками…»

Какие хитрости? Плачешь, как дура, а он, окаянный, синяками награждает, страсть баранья, слышь ты, одолела… Ох, дети мои, сколько я вынесла… Простите, сватья, потому и позвала вашу… то есть нашу, Диану. Что говорить, даже скалкой себя била, плоти в наказание. А нынче как, аптека спасет? Упаду, бывало, на колени перед иконой да лбом об пол, об пол…

Старушку передернуло, будто вернулись прежние страхи.

— У-у-у, чего только не делала, пресвятая богородица! Поверите ли, до сих пор детей не люблю. К фельдшеру бегала, к бабкам-повитухам… Была у нас Иляна Крукуляса, на все руки мастерица по женским делам — и роды примет, и плод вытравит, коли нужда… «Спаси, говорю, Иляна, может, зелье какое дашь… Опять понесла, грех ты мой! А тебе будет пуд белой муки, пять шерстяных куделей, рушничок вышитый…»

И что вы думаете? В лепешку разобьется Иляна, а дело справит. Чего только не давала — гашеную известь с хвостами ящериц, дубового жука на спирту, а сколько ядов на травах! Завернет бутылочку и в церковь гонит: «Пойди, Зиновия, помолись, мы с тобой душу человеческую загубили».

Падаешь, как подстреленная, пред ликом богородицы: «Грешна я, батюшка, убила дитя в своей плоти, во сне по ночам стало являться! Исповедуйте, причастите, снимите с души грех убивицы!»

Прибегу домой — и снова ниц перед иконами: «Всевышний, боже всесильный, пронзи меня, покарай, пусть ослепну я, если еще буду греховодить. Научи сохранить чистоту для тебя, господи, прости за слабости мои. Сжалься, надели меня верой и добродетелью…»

Является муженек домой… «Нет, не сдамся!» — говорю себе, и денек-другой, а то и неделю, бывает, выстоишь. Да и мой то в поле, то на току, или на сенокос ушлют. Но вот придет помыться да сменить белье, я на колени перед иконами, а он с разгону: «Хватит бормотать, пошли в ту комнату, быстро! Ты что, в секту записалась?»