Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Протягивает ему однажды чабан кружку теплого молока и говорит:

— На, пей, может, белее станешь…

Так-то оно так, да в молоке — длинный волос овечий.

— Есть брынзу ем, а из чего она, не знаю, — и как выплеснет молоко, все-все, до дна.

А эти, как их называют, чабаны, к нему по-доброму, по-хорошему:

— Слушай, ведь и ты станешь чабаном, а потом, может, и старшим…

— Противнее овцы не видел животного. Вон как пускает горохи в подойник, и не заметишь. А мы, чабаны… тьфу! — И ушел Ангел насовсем из овчарни.

Вот так обзавелось село своим пастухом, который разбирался и в крупном рогатом скоте, и в мелком.

А время оно и есть время — идет себе, а потом вдруг берет и меняется, глядишь, и в селе уже колхоз.

И вот теперь, когда стоят разговаривают Ангел и Серафим, все беды уже над ними прошли: и война, и голод. Оставалось им жить по-человечески, ибо все уже по-человечески жили, и вся эта благодать была запечатлена в книгах, в газетах и даже громко передавалась по радио. Да это и понятно, если посидеть и подумать хорошенько, раз тебя мучит забота: «Ведь вот, умрем, и не будут знать наши внуки и правнуки — да и неоткуда им будет знать! — как жилось нам. Так почему же все-все это не напечатать в газетах и книгах, чтобы и внуки и правнуки видели, чтобы и они читали? К примеру, были капиталисты, и построили капиталисты нам, крестьянам, Крестьянский банк. Мол, нужны деньги — банк ваш, приходи и бери. Простой расчет: вернете потом. Хе-хе, а мы, думаете, дураки? И брать не брали, и отдавать не отдавали, и в конце концов — на, Крестьянский банк, комбинацию из трех пальцев не хочешь?»

И в селе Серафима и Ангела тоже был Крестьянский банк, с кассиром, со всем, только без денег, потому что деньги были далеко-далеко, в Бухаресте, а здесь — только счета. А теперь, как пришла власть Серпа и Молота, из банка сделали клуб.

И танцевали в этом банке парни и девушки, топали, прыгали, гикали, аж штукатурка со стен сыпалась. В субботу вечером, в воскресенье вечером — это уж обязательно. Да и в другие вечера тоже — когда бывали собрания — и тоже обязательно с музыкой. Музыканты играли задаром от радости, что им дали задаром банк, парни и девушки танцевали, радуясь, что танцуют задаром и что под ногами деревянный пол и хорошо слышно, как каблуки стучат, — такая благодать, хоть черпаком ее черпай!

— Не гикайте только, — просили старики, тоже довольные: что есть — то есть, а что будет…

Танцевал и Серафим, да редко. Все танцуют задаром, почему бы и ему задаром не потанцевать? Парней и девушек много, даже молодожены, Серафимовы сверстники, пришли… Только что кончилось собрание, дела в колхозе шли хорошо, и люди были довольны всем на свете.

— Ну, Серафим, — положил Ангел-пастух ему руку на плечо, — танцуешь, да вижу, не очень-то…

— Ох, Ангел, — начал Серафим мягко, — поверишь мне, что не могу…

— Чего так?

— А так — ведь, когда танцуешь, обо всем другом забываешь и только о ногах думаешь, хочу сказать, только волнуешься, а когда просто смотришь, и танцевать танцуешь, и о другом обо всем вроде бы вспоминаешь…

Смотрит на него Ангел, примериваясь: «И долго думала его мать, пока его родила? И с кем, господи…»

— Вроде бы я тебя понимаю, да понять не могу, — говорит.

— Ну да… — соглашается Серафим. — Что такое мама, сирота никогда не узнает…

Этого-то Ангел и ждал: был горяч, а от таких слов вспыхнул как порох:

— Как, как, как? А ну-ка еще раз скажи, как сказал!

— Я сказал, что мне тебя жалко, вот что сказал…

— Тебе? Меня? А что я, твой ребенок? — И Ангел ласково берет Серафима за пуговку на рубашке. — Скажи-ка правду: ты меня сейчас послал к матери или цыганом обозвал? Скажи все-все, не бойся, ничего тебе не сделаю.

Ошалело глядит на всех собравшихся вокруг Серафим и пожимает плечами: «Что я сделал ему, братцы, чего он привязался ко мне?»

Один парень, повзрослей, советует Ангелу:

— Успокойся ты, бре, чего пристал к человеку, вроде ты трезв…

— Я? — говорит Ангел.

— Нет, я, — говорит Серафим.

Услышав это, сунул Ангел руки в карманы:

— Выйдем-ка, братец!

Заволновались парни: «Подерутся или только так? А кто кого, думаешь? Хорошо, но с чего началось?»

Парень повзрослей смеется:

— Кто за кого, а что до меня, я за обоих…

А был Ангел высок и красив, с зубами белыми-белыми и жилистыми руками, и женщины смотрели на него вроде так: «Эх, только бы тяжелой не остаться, ведь схватит и не успеешь даже сказать «Оставь!..» Но и Серафим был не хуже, потому что, глядя ему вслед, тоже вздыхали женщины: «Эх, будь уж что будет, да простит меня бог!..»