Татьяна Перцева - Город уходит в тень

Всех, кто имел отношение к добыче угля, на фронт не брали. Если кто-то успел попасть на фронт, их чаще всего возвращали. Уголь был необходим фронту.

Как только было объявлено о начале войны, отец пошел в рудоуправление и взял направление на Мангышлак. Очевидно, он не подозревал, что это за место, потому что там не было даже воды. Привозили опресненную, условия жизни были очень тяжелыми. Но у него, русского, жена была еврейкой, а следовательно, и дочь тоже считалась бы еврейкой. Человек он был настолько благородный, что если бы семью повели расстреливать, пошел бы вместе с ними. Поэтому было решено эвакуироваться.

Конечно, пришлось оставить почти все: мебель, посуду, а главное, книги. У мамы была прекрасная библиотека. Поручила она ее соседу, который честно предупредил, что если придут «нимци», он все сожжет. Видимо, так и поступил.

Когда они пришли на вокзал с тем немногим, что удалось унести, им встретилась знакомая дама, не знавшая о национальности матери.

— Уезжаете? — удивилась она. — Как можно! Мы этого дня двадцать лет ждали!

«Этот день» — гитлеровская оккупация. Она ее 20 лет ждала!

Мама говорила, что уезжали они без особой суеты, не так, как показывали в фильмах: крики, толпа, давка. Просто сели и поехали. Какие-то продукты мама захватила с собой. К эшелонам выносили еду, на станциях можно было набрать воды и кипятка. Деньги у родителей были, хотя цены мгновенно взлетели. Я так понимаю, что, поскольку это были первые эшелоны с Украины, паника еще не достигла высшей точки, многие считали, что война долго не продлится. К счастью, их не бомбили, но эшелон шел очень-очень медленно и под Харьковом чуть не попал в котел. В тот момент отец вышел набрать воды, и тут началась суматоха. В этой панике он едва не отстал от поезда, и мама каждый раз плакала, когда рассказывала о том ужасе. Каким-то чудом он вскочил в последний вагон, а машинист каким-то чудом вырвался из уже почти сомкнувшегося котла.

По вагонам постоянно ходили патрули с проверкой: выявляли шпионов и уклонистов от фронта. Последних было немного, но все же были. Папины документы тщательно проверялись, но его ни разу не попытались ссадить с поезда.

Они ехали несколько месяцев, почти полгода, потому что поезд подолгу стоял, пропуская военные эшелоны. Наголодались, нахолодались; к счастью, сестра не болела. Вернее, ничем серьезным.

Наконец, поезд остановился на ташкентском вокзале. Тогда представлявшем собой ужасающее зрелище. Что бы ни говорили официальные лица, что бы ни снималось в фильмах, правда была страшной. В нескольких метрах от путей валялись люди в лохмотьях. На жаре. Без воды. Умирающие, мертвые, живые. К ним никто не подходил. Иногда подъезжала арба, грузили мертвых, увозили. Иногда кто-то приезжал за еще живыми. Кого-то пристраивали. Развозили по области. По другим городам Узбекистана. Но власти просто физически не справлялись с огромным наплывом беженцев. Насколько я поняла, в городе не осталось свободного жилья. Всех нужно было обеспечить едой. Руки просто не доходили. Сразу встречали только эшелоны с детьми, которых отправляли в детские дома.

Отец немедленно отправился к начальству и предъявил открепление с прежней работы и направление на новую. Нашлись люди, объяснившие ему, что ехать с семьей на Мангышлак не стоит, и вместо этого предложили Сулюкту, маленький киргизский городок, где тоже добывали уголь. Вот они туда и поехали. И провели там больше года. Мама говорила, что городок похож на донышко пиалы, а кругом поднимаются горы. Там отец работал на руднике, мать — в местной газете, сестра оставалась дома. Интересно, что отец получал в день буханку хлеба, мать — половину, сестра — четверть. Мамин хлеб меняли на молоко для сестры, остальным питались. Мама подчеркивала, что отец отдавал весь хлеб в семью, хотя находились мужчины, которые свою долю съедали в одиночку, не делясь с родными.

Весной жены угольщиков посеяли пшеницу и, как ни странно, собрали урожай. Эта пшеница еще долго хранилась в ящике у нас на балконе ташкентской квартиры. Мама рассказывала также, что они собирались компанией и бродили по горам в поисках кишлаков, где меняли оставшиеся вещи на продукты. Их ни разу не обидели и не оскорбили, оставляли ночевать и обращались в высшей степени уважительно.

Времена были другие. Очевидно, слово «национализм» было тогда неизвестно. Это сейчас оно получило самое широкое распространение.

В конце сорок третьего отца перевели в Ташкент, назначив директором горного техникума. Дали квартиру, где родители прожили всю жизнь. Больше они никуда не уезжали. Хотя все эти годы мечтали вернуться в Кривой Рог. Почему не вернулись? Не знаю. Но когда в 1966-м маме предложили перебраться в Мерефу, неподалеку от Харькова, она очень обрадовалась. Но и я, и сестра решительно заявили, что никуда не поедем. Потому что безумно любим Ташкент. Кто же знал, что через четыре года уеду именно я?