Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– И вам от всей души спасибо, мой милый, – ласково отвечал Суворин. – Ваши добрые пожелания дают мне и всем нам большое нравственное удовлетворение, указывают, что мы не напрасно работаем, что находим отклик в близких нам русских душах. Передайте от меня искренний привет вашей колонии и поцелуйте детей. Когда будете в Белграде, обязательно заходите ко мне, только попозже, когда у меня ничего не болит. Ну, до-свиданья, дорогой мой. Да хранит вас Господь!

У председателя от умиления выступили на глазах слезы. Окончательно смутившись, он пробормотал что-то невнятное, потряс Михаилу Алексеевичу руку, сделал присутствовавшим общий поклон и, нервно поправляя рукой белый галстух, с сияющим видом вышел из редакции.

Видя, что время идет, а надежды на скорое возвращение на родину мало, наши беженцы постепенно стали приходить к печальному заключению, что их пребывание в Сербии не пикник и даже не экскурсия с научною целью, a нечто более серьезное, и потому для спасения жизни стали придумывать себе новые профессии. Офицеры-кавалеристы поступили на службу в приграничную стражу; казачьи части принялись за прокладку сербских дорог; некоторые преподаватели и профессора получили места в средне-учебных заведениях и университетах; доктора занялись практикой. Но куда деться обшей массе? Как быть тому, кто не имеет специального образования, пригодного и в чужой стране?

Для этой последней категории выбор профессии часто зависел от случайных обстоятельств или даже от воспоминаний о своей молодости. Ведь русский человек, особенно интеллигентный, никогда до революции не занимался только одним каким-нибудь делом. Правовед учился композиции, профессор зоолог писал сказки, гоголевский губернатор любил вышивать, но только лесковский инженер прекрасно пел. И эта черта спасла в эмиграции многих. Вот – статский советник, который не позволял своему повару варить борщ с мозговой костью, и всегда варил его сам: ясно, что в эмиграции ему сам Бог велел открыть ресторан. Полицмейстер, которому приходилось лично присутствовать на больших пожарах и наблюдать над действиями пожарной команды, возвращался домой и для отдыха играл на скрипке серенаду Брага или ларго Генделя. Нет никакого сомнения, что в Белграде, тоже как на отдыхе, ему прямая дорога в кафану, где играет цыганский оркестр. А сколько у нас институток, которые играли на фортепиано турецкий марш Моцарта, или «Приглашение на вальс» Вебера? Почему им не сделаться для сербов опытными преподавательницами музыки?

Впрочем, при выборе этих принудительных новых профессий не всегда нужно было знать то дело, за которое берешься. Необходимо было только думать, что знаешь. Смелость города берет, a тем более отдельные места в этих городах, вроде места переводчика с неизвестного языка на неизвестный, или места директора консервной фабрики при умении только открывать консервы, а не приготовлять их.

Эта несокрушимая уверенность в себе и в той истине, что не боги горшки лепят, дала возможность большинству наших беженцев во всем мире довольно быстро найти заработок, начиная от лепки горшков и кончая созданием аппаратов телевизии или гигантских аэропланов. А, кроме того, очень помогла нам и наша врожденная культуртрегерская черта: давать чужим народам то, чего им не хватало до нашего появления на юге, на востоке и на западе. Как? У них нет пирожков? Дадим им пирожки. Что? Они не поют цыганских романсов? Заставим их петь «Очи черные» и «Две гитары за стеной»!

В общем, подавляющее большинство наших быстро нашло себе работу. Но, к сожалению, не все эмигранты сразу восприняли эту житейскую мудрость и при подыскании работы никак не хотели отложить в сторону и свой высокий чин и свое аристократическое происхождение. Так, например, один бывший дипломат, родом из Прибалтики, хорошо игравший на виолончели, получив предложение участвовать в ресторанном оркестре, гордо ответил:

– Хорошо, я согласен. Только при условии, если буду выступать в черной маске.

– Почему же? – удивился дирижер.

– А потому, что не желаю позорить свой род. Что скажут мои предки – ливонские рыцари, если увидят, что я служу в таком месте?

– Помилуйте! Если вы наденете маску, тогда не только ваши предки, но весь наш город узнает, кто под этой маской скрывается!

– В таком случае я вообще отказываюсь.

Однако, если подобная забота о предках в выборе новой профессии иногда бывала смешной, справедливая формула, что всякий честный труд почетен, все же должна была иметь свои границы. Особенно для людей пожилых. Вспоминается мне по этому поводу случай с помощником ген. Деникина по Добровольческой Армии, генералом А. С. Лукомским 214 214 Александр Сергеевич Лукомский (1868–1939) – генерал-лейтенант. Участник Первой мировой и Гражданской войн. Один из организаторов Добровольческой армии. Помощник А. И. Денникина и начальник военного и морского управления. В эмиграции с 1920. Представитель генерала барона П. Н. Врангеля в Константинополе. Жил в Югославии, переехал во Францию, в Ниццу. Помощник Великого князя Николая Николаевича, после смерти которого состоял в распоряжении председателя Русского Обще-Воинского Союза (РОВС). . Об этом эпизоде не без юмора рассказывал мне сам генерал. Жил он тогда, в первые годы эмиграции, со своею семьей на окраине Белграда вблизи Топчидера. Супруга его, Софья Михайловна, была дочерью знаменитого генерала М. И. Драгомирова, сохранившей до преклонного возраста следы былой красоты и изящества. Художники Репин и Серов в свое время написали с нее портреты, которые висели в гостиной ее отца. Когда Репин был в апогее славы, a Серов только начинал свою деятельность, Драгомиров с гордостью показывал гостям репинский портрет дочери и говорил: «Это – Репин» и затем небрежно добавлял, указывая на другую стену: «А это – Серов». Но когда Серов вошел в моду, портреты были сняты, повешены один на место другого, и генерал говорил новым гостям: «Вот это – Серов! Ну, а этот – Репин».