Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Комбинация моя заключалась в следующем. Незадолго до эвакуации нам с женой удалось совершенно случайно продать одному бельгийцу дачный участок возле Батума за сто английских фунтов. Бельгиец купил его потому, что в то время въезд в Батумскую область, куда ему обязательно нужно было отправиться, разрешался только тем, кто имел там земельную собственность.

Вот эти-то фунты, после совещания с женой, я и предполагал пустить в оборот, купить на них донские деньги и сделаться будущим крупным пайщиком «Нового Времени». Пора, – думал я, – самому позаботиться о своей судьбе, если судьба обо мне не заботится.

Отыскав в городе одну из самых солидных по внешнему виду банкирских контор, я бодро вошел внутрь, осмотрелся и прильнул к окошечку, над которым находилась нужная надпись.

– Скажите, пожалуйста, – сказал я, – сколько донских тысячных даете вы за один английский фунт?

– Как? – очевидно не веря своим ушам и поэтому слегка вздрогнув, переспросил сидевший за решеткой служащий. – Вы, наверно, хотите знать, за сколько тысяч мы продаем английский фунт?

– Нет, я хочу знать, сколько наших тысяч могу получить за один английский фунт.

– Так, так, – проговорил служащий, сочувственно взглянув мне в глаза и затем внимательно осмотрев мою фигуру, точно отыскивая какой-нибудь беспорядок в костюме. – Понимаю. А сколько фунтов вы продаете?

Когда я шел сюда, у меня было полное намерение размахнуться на все сто. Теперь же что-то удержало. Поколебал ли меня удивленный взгляд служащего, или повлияла обычная моя нерешительность во всех обстоятельствах жизни, но я ответил:

– Двадцать.

– За двадцать могу дать сто тысяч. По пяти за фунт.

– Сто тысяч? Это, значит, восемьдесят тысяч динар?.. Хорошо. Давайте.

Вернувшись к себе в вагон, я показал Суворину полученные деньги и попросил принять их сейчас же в качестве пая. Но осторожный Михаил Алексеевич побоялся хранить у себя такую сумму и предложил передать ее ему по приезде в Белград.

Пришлось согласиться и запрятать заветные сто тысяч на дно чемодана, чтобы никто не украл. И впоследствии, когда мы приехали в Белград и когда сербы не дали ни одного динара на издание «Нового времени», эти донские бумажки так и остались на дне. Я их долго возил с собой, как память о России, а также о Сербии. Побывали они на разных белградских квартирах, в различных французских городах и, наконец, погибли во время последней войны, когда бомба попала в тот дом под Парижем, куда мы сдали на хранение все свои самые ценные вещи.

1-го марта наша группа на пароходе «Афон» покинула Новороссийск. Поместили нас в трюм, где мы устроились с некоторым эвакуационным комфортом, достаточным для того, чтобы сидеть, а не стоять, и чтобы не задохнуться от отсутствия воздуха.

Погода стояла благоприятная. Море – тихое. Выйдя из порта, «Афон» взял курс к болгарским берегам, на Варну. Шел он торжественно-медленно, будто двигался в процессии за каким-то невидимым катафалком. Скрылся прижатый к горизонту город, задернулись дымкой далекие горы. Настала первая ночь без родной почвы, вместо нее под ногами где-то вблизи струилась вода. На темной палубе неясными тенями теснились русские люди, влекомые в даль между небом и колыханием зыби. Сиял наверху равнодушными огнями небосвод, заканчиваясь со всех сторон внизу мутным заколдованным кругом.

А утром – последнее радостное видение. Призрак Крыма, вдали неясные очертания Яйлы, чуть уловимые черты скалистых морщин. Но не видно отсюда ни приветливой Ялты, ни строгого Гурзуфа, ни дворцов, ни садов, ни прорыва Байдарских Ворот, где камень, сбегающий уступами к берегу, сменяется безбрежностью морских синих степей.

В благоговении толпятся у борта бесприютные русские люди, молча следят, как уходит от них в сторону родная земля. У каждого в глазах свои слезы. У каждого в душе свои думы.

И у всех мучительный вопрос: за что? Почему?

Только потом, через многие годы, дошел до сознания ответ. Понял тогда каждый, разбудив в себе совесть, что постигшая его жизнь не бессмысленный языческий пир с небожителями, а божеское наказание за грехи и ошибки. Познали беспечные и бездельные тяжесть чужого труда; научились смирению чванные; презиравшие все родное – загорелись любовью; превозносившие чужое – прозрели. Равнодушные к Богу почувствовали Его перст, обратились с молитвой.

И поняли впоследствии все, что увел нас Господь в чужие земли для того, чтобы наказанием не погубить, а спасти. Ибо по сравнению с оставшимися на родине братьями сделал нас счастливцами, оставив наказанным свой высший дар человеческому духу – свободу.