Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Заведи… Я что — против? — волей-неволей согласился Алешин папа. — Сомневаюсь, правда, что прок от этого будет. О хрущевской реформе с «фантиками» в шестьдесят первом слышала сама, поди, от родителей…

— Ежели вообще не копить — хуже будет, — категорично подвела черту мама. — Надо делать то, что в твоих силах, а там — как жизнь сложится…

Так разговор, начинавшийся с таинств крещения, заканчивался вопросами, далекими от религии и онтологии бытия.

Как бы то ни было, тетя Лиза добросовестно исполняла роль названной крестной и регулярно дарила Алеше в дни рождения недешевые подарки, словно античная матерь Матута, баловавшая детей своих сестер.

Коркуновы давно трудились на «Маяке Октября», оба работали «на вредном», и достаток их семьи был выше, чем у Панаровых: большой дом в четыре комнаты с кухней и газовым обогревом, с котлом и трубами вдоль стен, своя баня, мотоцикл, плита с духовкой, стиральная машина, магнитофон, красивая мебель и посуда, масса дорогих игрушек у Владика — единственного ребенка в семье.

Пегий, малорослый, но жилистый муж Лизки, работящий деляга со вздыбленными волосами, будто клоками выгоревшими на солнце, слыл за почти непьющего, воздержанного — то есть выпивал лишь «по праздникам» в компании — и починял на досуге любую технику, был мастером на все руки и недурно тем подкалымливал по вечерам и в выходные.

Алеше его о год младший брат был не по душе: тот рос мальчиком избалованным, капризным, подчас впадавшим в истерику, чуть что не по его, к тому же страдал постыдным ночным недержанием. Зато игрушки у него были — высший класс, и Панаров вдоволь ими наслаждался, бывая с родителями в гостях у хлебосольной крестной.

Для бабушки всякий приезд средней дочери, больше всего походившей на покойного мужа, становился огромным событием.

Вместительная коляска «Урала» с горой набивалась пузатыми стеклянными банками с топленым маслом, густой сметаной, свежим рассыпчатым творогом, жирным молоком, разносортным вареньем, домашней тушенкой, салом, отборными овощами и зеленью, молодой ранней картошечкой, растянутыми авоськами со спелыми наливными яблочками — всем изобилием, что могла дать преданная душой и телом, беззаветно любящая деревня испокон веков голодному городу.

— Вот еще грибочков возьмите… Свежие, сушеные, соленые… — суетливо расхваливала она богатый лесной сортимент. — И ягодок мы с Лешенькой много собрали давечась — не все сварила, специально вам ведерко свежих в сенях оставила… Берите-берите, родные.

— Вам самим-то останется? — походя, неуверенно интересовалась Елизавета, споро укладывая в люльку угощения. — Алеша, небось, хочет…

— Мы завтра еще насбираем… Полно их в этом году, — беззаботно махнув ладошкой, улыбчиво заверила ее баба Маня. — А вы как поживаете?

— Да денег все не хватает… Воду хотим домой провести: надоело в колонку ходить, спина ноет, раскалывается, — привычно запричитала, заохала дочь, выпрямившись и для наглядности отведя руку назад, потирая натруженную поясницу. — Надо пятьсот целковых — это только на волокиту, на разрешения всякие, на траншею, трубы там… А где наскрести? Борьке вроде подняли в этом году — в спеццех экспериментальный перевелся, а все равно не хватает… Газ провели, плиту новую купили, уголок кухонный, диван в зал, стенку… А еще Владьку надо одевать, самим одеться, — слегка переигрывая со складками житейской озабоченности на челе, драматично перечисляла Лизка.

— Я вчерась на почте пенсию получила, сейчас принесу, — засуетилась мать. — Мне-то здесь деньги к чему?

Она второпях убежала в переднюю, порылась в шкатулке, припрятанной в массивном сундуке на самом дне, и через минуту воротилась с завязанным в узелок невзрачным ситцевым носовым платочком, который с размаху вручила своей средненькой под не слишком искренне звучавшее «ну зачем, не надо, — сама-то как будешь?..»

Алеше стало немножко тревожно: не забыла ли бабушка в наплыве материнской любви обещания, данного внучку?.. Еще его удивляло, отчего ни тете Лизе, ни дяде Боре не приходило в голову ни субботним вечером, ни в воскресенье с утра подсобить бабе Мане на огороде, натаскать воды в емкие дубовые бадьи, полить грядки, почистить у коров и поросят… Он ведь освоил и мотыгу с кривым черенком, и тяжеленную ведерную лейку, и худой проржавевший ковш с вонючим навозным ведром… Цену труда на земле он стал хорошо понимать и чувствовал, что в битком набитой люльке есть часть и его личных усилий, его времени и его усталости.