Мишель Деон - Высший круг

— Вы вернулись?

— Нет, не бойся, старик.

Зава заканчивала телефонный разговор. Она сделала ему знак сесть напротив. Горизонт Нью-Джерси окрасил­ся розовым предвечерним светом, отразившимся в тем­ных водах Гудзона. Зава повесила трубку.

— Бруштейн меня предупредил, что вы зайдете к нам перед отъездом в Бересфорд. Мне рассказали… Сочув­ствую вам…

— Откуда он узнал?

— Алан Портер часто звонит. Почти каждый день. Вас не было рядом, когда ей стало плохо?

— Нет! Теперь буду терзаться угрызениями совести до конца жизни.

— Простите! Наверное, вы предпочитаете не говорить на эту тему. Хотя вам сейчас не до этого, знайте, что меня будут оперировать в будущем месяце. Хирург дал мне рас­срочку на три года. Я не упущу свой шанс. Когда вы вер­нетесь в Нью-Йорк?

— В конце октября, моя подруга ставит пьесу.

— Мы обязательно увидимся, я уверена.

Хорошей новостью было отсутствие Жетулиу в Бересфорде. Строили предположения. Валяется ли он, мертвецки пьяный, на пляже в Акапулько после свадьбы своей сестры или же университетские власти пронюхали о его кратком пребывании в тюрьме по причине, которая, в общем, каза­лась большинству студентов довольно безобидной? Сказать, что о нем жалели, было бы преувеличением. Многие помни­ли о более чем сомнительных партиях в карты. Никто не уличил его в жульничестве, но все были убеждены, что его постоянное везение было как-то связано с неким догово­ром с пиковой дамой. Его элегантность ослепляла, его спесь внушала робость, его претензии выводили из себя, однако преподаватели снисходительно относились к этому одарен­ному молодому человеку, который не снисходил до того, чтобы пользоваться своими дарованиями и лениво пережи­вал весьма дорогую учебу. Как и всякое любопытство, это тоже быстро угасло, и уже через две недели после начала учебного года никто не говорил о Жетулиу, о его роскошном «Корде-1930», о его крылатке, его сестре и Элизабет, приезд которой на бал сильно поднял его авторитет. Артуру было только лучше. После двух недель в Ки-Ларго, драматичного возвращения в Париж, начал с чистого листа и замкнулся в работе, чувствуя, что тут, по меньшей мере, он возьмет ре­ванш. Ему оставалось долго и неспешно рассуждать о при­ливах женской искренности. Неисчерпаемый сюжет.

В конце октября он сел на поезд до Нью-Йорка, предва­рительно позвонив Элизабет — та в последний раз попыта­лась отговорить его от присутствия на спектакле, который она репетировала уже два месяца под покровом тайны. Он позвонил на работу Заве, намереваясь разделить с ней это испытание. Ему сказали, что операция превзошла все ожидания, и что Зава отдыхает в имении Бруштейнов в Нью-Джерси, а на работу выйдет в середине ноября.

Спектакль давали в помещении бывшего таможенно­го склада, предназначенного под снос, на берегу Гудзона. Бригада добровольцев расчистила это мрачноватое соору­жение с бетонным полом, заваленное станками, ржавыми ящиками. На стальных столбах кое-как держался пото­лок из рифленого железа, который вздыхал от малейшего сквозняка. Внутри садовые стулья и скамейки окружали полукругом примитивную сцену, скрытую занавесом из двух грубо сшитых простынь, измазанных краской. В тот год снобизм антибродвейского театра был так силен, что в первый (и, как мы увидим, последний) вечер зал был по­лон. Публика (наполовину «клубное общество», наполовину гринвичский авангард) начинала терять терпение и топать ногами, поднимая приставучую пыль, пахнущую тухлой рыбой, когда занавес не без труда поднялся, открыв де­корации, изображающие больничную палату: койка, стул, кресло и почему-то подсвечник (в тексте пьесы этому не додано никаких объяснений). Элизабет, автор и режис­сер-постановщик, лично играла роль психопатки на сеан­се психоанализа в больнице. В самых откровенных местах диалога по залу пробегал шелест, но через час этого потока общих мест начались зевки. Артур узнал в образе врача молодого негра в розовом пиджаке, которого мельком ви­дел на улице, у дома Элизабет. Увещевания психоаналити­ка не могли успокоить тревоги больной, и Сэм (такое имя у него было по пьесе) приказал ей раздеться. Вообще-то пу­блика ждала чего-то в этом роде с самого начала. Люди плутали среди темных доков не за тем, чтобы посмотреть обыкновенное театральное представление, а чтобы уви­деть нечто новое, потрясающее, шокирующее — в общем, «великолепное». Атмосфера ожидания была такой плотной, такой впитавшейся в умы, что когда врач, устав биться о стену, воздвигаемую своей пациенткой, уложил ее голой на походную кровать, ожидание уступило место облегче­нию, словно публика, наконец, сейчас узнает, зачем при­шла. Сейчас все желания исполнятся, сюжет приблизился к кульминации: скандалу во имя божественных прав теат­ра. Артур плохо перенес обнажение и закрыл глаза, чтобы сохранить в неприкосновенности воспоминания о других, целомудренных раздеваниях Элизабет в комнате на Рек­тор-стрит или у нее дома. Раскрыл он их, когда зал издал потрясенное «ах!» Врач распахнул полу халата и явил своей пациентке радикальное лечебное средство…