Мишель Деон - Высший круг

В розетке разворачивалась спираль из надписи: «Му­зей Якоба Бруштейна, Прага 1892 — Нью-Йорк 1945». Артур хотел бы задержаться здесь подольше. Бруштейн не позволил.

— Вы еще сюда придете, на сегодня достаточно этой картины и рисунка пером собора Святой Виктории в утрен­ней дымке. Нельзя смешивать впечатления.

Он запер дверь и включил сигнализацию.

— Теперь, когда вы знаете меня лучше, чем моя супру­га, чем Янсен, мой партнер на протяжении десяти лет, который собирает дверные ручки девятнадцатого века, чем Алан Портер, между прочим, мой лучший друг, и чем мои коллеги с Биржи, прозвавшие меня балканским лисом (прозвище географически неверное, но вы уже заметили, что американцы не знают географии), — намного ли я хитрее их? Моя жена вам скажет, что нет. В этом и состоит роль супруг: принижать репутацию своих мужей. Ее с рождения посвятили Богородице из Бегонии, так что ее чаще называют Бегонией, чем Марией. Просто пре­лесть. Я женат на цветке. Не каждый сможет такое ска­зать. Скоро нам будет явление Бегонии; явление — точнее не скажешь! Разодетая, покрытая лаком, причесанная, надушенная, премило декольтированная, такая красивая, что я, несмотря на свой рост, чувствую себя рядом с ней козявкой с тех самых пор, как, обратившись в католичество, женился на ней в Севилье.

Он увлек Артура в гостиную и налил ему полный стакан бурбона, не спросив его мнения.

— Вы француз! Какая прекрасная визитная карточка во всем мире! С каким доверием к вам относятся! Пользуйтесь этим без зазрения совести. Француза всегда можно вычленить в толпе. Вчера Портер заинтересовался вами, сегодня я… а также мадемуазель Завадзинская.

— Зава?

— Вам еще не раз предстоит удивиться.

Так и получилось. За ужином Портер, Бруштейн и Зава обменялись несколькими словами, которые показались загадкой сбитому с толку Артуру. Во главе стола сидела Мария де Бегония — импозантная, молчаливая, с черепаховым гребнем со стразами, воткнутым в тяжелый черный шиньон, и, казалось, с большим трудом подавляла жела­ние запеть: «Меня не любишь ты — люблю я, но если лю­бишь, берегись любви моей…» Но возможно, это был всего лишь стереотип, застрявший в воображении Артура, и возможно также, что она лишь следила, хорошо ли подает ужин специально нанятый слуга — казавшийся тем более черным, что на нем была белая куртка с наглухо застегну­тым воротом.

— Кофе вам подадут в кабинет Карла! — это были первые слова, которые Бегония произнесла, встав после десерта.

Когда она ненадолго вышла вместе с Завой, Бруштейн стал уверять, что хотя его жена мало говорит в их присут­ствии, она наверстывает упущенное, как только оказывает­ся с ним наедине, но, разумеется, вопросы, поднимавшиеся за столом, совершенно ее не интересовали. В американское горнило попадают те, кто адаптируются, едва ступив на набережную Нью-Йорка, и те, кто навсегда останутся чужаками в стране, где, кроме индейцев, живут одни приезжие. Бегония общалась только с испанками, причем те должны были быть родом из Андалусии. В крайнем случае она принимала в узкий круг своих знакомых женщин (с мужчинами она не зналась) южноамериканок, хотя и проявляла некоторую снобистскую сдержанность в их отноше­нии. Бруштейна восторгала эта сдержанность, ставившая их обоих — его и ее — выше прочих в ужасно стратифици­рованном обществе. Зато оба их сына, шести и семи лет, уже вели себя как коренные американцы: обожали комик­сы, бейсбол, дергались под рок-н-ролл, набивали себе рот попкорном в кино, не знали и трех слов по-испански и ни одного — по-чешски.

— И они счастливы! На что же мне жаловаться? Самое смешное, что потом их собственные дети займутся поиском своих корней, выучат испанский и чешский, отправятся на могилы предков в Прагу и Севилью.

Слуга принес кофе в кабинет-библиотеку, за ним вошли Бегония и Зава.

— Детей уложили! — сказала последняя с явным облег­чением.

Жуткие шалуны обрызгали ее водой из клизменных груш.

— Это чертенята, — гордо произнесла Бегония.

Артур мечтал о том, что она возьмет кастаньеты и спля­шет сегедилью. Увы, нет! Все, что эта важная особа могла сказать, было кратким и непререкаемым:

— Карл никогда не кладет сахар в кофе.

Важность этой черты характера ни от кого не усколь­знула, и даже Бруштейн выказал удовлетворение, услышав об этом аспекте своей сильной личности, который, впро­чем, не держал в тайне. Артур еще больше полюбил этого человека — такого обаятельного и такого счастливого.