Олег Радзинский - Боги и лишние. неГероический эпос [litres]

Я не верил: Розенцвейг, который пришел в мои мысли ниоткуда, был, жил – реальный человек. И Последины были, а ведь это я их придумал. И написал о них первую страницу. Одну. Никаких Послединых быть не могло нигде, кроме как в моей голове. И на компьютерном диске.

– Кеша, – сказал я, – Ангелина. Это ерунда: ваши Последины жили на экране моего монитора, а не на Последнем Дворе. Вы прочли мою первую страницу и сочинили эту глупую, невозможную историю. Только зачем?

Ангелина одним движением сбросила длинные ноги со спинки и села на диване. Не стала поправлять подол юбки, уселась, подтянув коленки к подбородку. Губы сердечком.

Черные глаза – две пули; давно меня застрелили.

– Ты прав, – вздохнула Ангелина. – Глупость, конечно. Какое Старое Городище? Какой Тайный Проход? Куда? Какие Последины, живущие здесь с древних времен? Невозможно. Только я с ними выросла. С ними и своим отцом – доктором Розенцвейгом. Старым Доктором. И сама уже сколько живу.

Я молчал. Ждал.

– Ты думаешь, почему именно здесь в 46-м ядерный центр построили? Потому что место такое. Здесь из Прохода сила идет. Берия решил соединить оба проекта. Оба потенциальных оружия. – Слонимский сел на подлокотник кресла и тут же вскочил, будто ожегся. – Он-то знал, чем мы здесь занимаемся. После Хиросимы и Нагасаки наши испугались, поняли, для кого американцы японцев бомбили, кому это сигнал. Так здесь и возник секретный объект Арзамас-16 – из филиала Лаборатории № 2: выполнить постановление правительства о создании ядерного оружия. Но мало – даже из начальства мало кто знал, что под Арзамасом-16 лежит еще более секретное место – 66.

– На самом верху знали, – добавила Ангелина. – Ну, на самом-самом.

– На самом-самом знали, – согласился Слонимский. – Потому Ландау здесь, у нас, в 66, и разработал МЕРЦАНИЕ. А МЕРЦАНИЕ, Алан дорогой, МЕРЦАНИЕ – это похлеще атомной бомбы. В разы.

– Пострашнее, – согласилась Ангелина. – Поокончательнее. Без Послединых, конечно, ничего у Ландау не вышло бы.

Она взглянула на Слонимского. Тот кивнул.

Рассвело, и солнце медленно просыпалось, наливаясь оранжевым, становясь похожим на большой, раскаленный, испещренный черными точками будущей гнили, апельсин. Окна стояли раскрытые, распахнутые настежь, и был слышен утренний шепот высоких лип, заполнивших листвой ближнее небо.

– Ничего этого нет, – сказала Ангелина, проследив мой взгляд. – Алан, мы тебе врать не хотим: ничего, что ты видишь, нет. Ни деревьев, ни солнца, ни неба.

Я закрыл глаза. Снова открыл. Оранжевое солнце светило на бледно-голубом небе. Липы шелестели ветвями, полными зеленых листьев.

Взглянул на свою жену.

– Это правда, Алан, – вздохнул Слонимский, словно не хотел признаваться, а нужно: – мы решили тебе не врать. Мы глубоко под землей. Все, что ты видишь вокруг, что кажется тебе нормальной жизнью – небо, солнце, зелень, – иллюзия. Для того, чтобы жизнь казалась нормальной.

– А ее у тебя больше нет, любимый. – Ангелина подошла ко мне, присела на корточки, обняла мои ноги. – Ты останешься здесь, с нами. Ты можешь думать, что мы ведем себя жестоко, но это для тебя же: чтобы ты быстрее понял – прежняя жизнь кончилась. Ты к ней никогда не вернешься. Чтобы не было надежды. Без надежды легче.

– Зачем? – Я и вправду не мог понять.

– Чтобы ты дописал свои романы. Закончил.

– Для чего? – Я не понимал, почему им это так важно. – При чем тут мои романы? Вы и так уже оттуда – из моих первых страниц – понатаскали свои мифы: я же МЕРЦАНИЕ и придумал. Войну с Новороссией. Всю эту историю с 66. Только не дописал.

– Ты ничего не придумал, Арзумский, – покачал головой Слонимский. – Ты вспомнил, что случится. Что произойдет.

Хотелось пить. Слонимский заметил, что у меня кончилась вода, и подлил из графина с узким горлышком. Я видел этот графин, уже видел, но не мог понять где.

– А если откажусь? Не стану дописывать?

Ангелина засмеялась – мелодично, словно музыка в лифте небоскреба.

Она всегда так смеялась.

Потянулась, взяла мое лицо в теплые ладони и поцеловала меня в губы.

– Начнем заново. – Слонимскому тоже было весело. – У нас много времени. А теперь и у тебя. Останешься жить – если не вечно, то долго. Ты этот разговор все равно не будешь помнить, так что начнем заново. Как уже начинали. Мы же не первый раз с тобою об этом говорим.

Неправда: первый. Первый?

– Алан, родной… – Ангелина, антрациты глаз – страшно. Но страшно не так, чтобы убежать, а от того, что хочется остаться и видеть эти глаза. Страшно, потому что не убежать. – Алан, тебе здесь будет не так уж плохо: мы же здесь живем. Мы с Кешей, правда, часто выходим в другой – ваш – мир, а ты не будешь. И вся разница.