Юрий Убогий - Что было, что будет

Прихлебывая чай и глядя, как мать тщательно и методично перемешивает салат в салатнице, Марина Николаевна испытывала странную перемену в своем самоощущении. Недавно совсем, когда она тихонько пела вместе с дочерью, она чувствовала себя совсем молодой. А теперь, глядя на мать, она думала, что сорок лет не за горами, а бабий век — известно сколько… От этих мыслей становилось безнадежно и спокойно. И, чем безнадежнее, тем спокойней. Вспомнился Бритвин — так, словно она не знала его живым, реальным человеком, а видела во сне. «Какие там кавалеры-поклонники, какие романы? — и с насмешкой над собой, и с горечью, и со странным облегчением думала она. — Внуков скоро будешь нянчить. Вот так».

На работе оказалось, что одна из «девочек» Марины Николаевны, Светлана, заболела. А она как раз сегодня должна была делать обзор по текущей литературе на заводе во время обеденного перерыва. Поразмыслив, Марина Николаевна решила поехать на завод сама. Давно уже она не выступала с обзорами, а когда-то ведь любила. Живое дело, живые люди. Кроме того, ей хотелось занять себя поплотнее — и по дороге на работу, и в библиотеке ей вновь стал навязчиво вспоминаться Бритвин, и в этом было уже что-то оскорбительное. Что за наваждение, с которым она никак не может справиться!

День был жаркий. Размякший асфальт мостовых жирно блестел, издавая чадный, кухонный какой-то запах; людские лица лоснились от пота и выглядели то дремотно-усталыми, то возбужденно-шальными; у автоматов с газировкой клубились нетерпеливые очереди; вокруг продавщиц мороженого стояли маленькие, тесные толпы.

Когда Марина Николаевна подошла к проходной завода, ей показалось, что зной здесь еще въедливей и злее. Упорный, мерный, напряженный заводской гул, доносящийся из-за серого бетонного забора, словно бы имел нечто общее со зноем, сливался, спаивался с ним. Марина Николаевна поежилась, представив, каково же людям там, на заводе, в его железном, гудящем, лязгающем, грохочущем нутре.

Встретил Марину Николаевну пожилой заморенный мужчина и повел в механосборочный цех. Шагая по территории завода и особенно оказавшись в цеху, Марина Николаевна все острее чувствовала, что ей неловко, совестно и за свои тщательно уложенные, пышные волосы, и за яркое платье с большим вырезом на груди — слишком уж серьезным, суровым, почти пугающим было то, что она видела вокруг. Ее поражал, заставлял чувствовать себя маленькой и ничтожной, и разнообразный и в то же время слитный, единый шум, и вид огромных, непонятных сооружений, и запах, многослойный, терпкий — запах горячей, железной работы. Лица стоявших у станков людей имели серьезное, внимательное и чуть печальное выражение.

Проходя мимо каждого, Марина Николаевна и стеснялась смотреть, и все-таки смотрела. Она ждала, боясь этого, что работающий человек поднимет глаза и увидит ее — такую нарядную фифу…

В красном уголке цеха, большой, вытянутой в длину комнате, стояли ряды деревянных кресел и покрытый зеленым сукном стол. Несколько мужчин в серой рабочей одежде сидели у дальней от стола стены.

Провожатый, сказав, что народ сейчас соберется, вышел, и Марина Николаевна осталась у стола, не зная, как быть дальше. Ей было неловко стоять на виду у мужчин, которые, переговариваясь и улыбаясь, поглядывали на нее, и она села. Однако и сидеть без дела было нехорошо, и Марина Николаевна достала из сумки книгу и попыталась читать, время от времени осматривая комнату.

Входили сплошь мужчины. И почти все одинаково — сначала с сомнением и нерешительностью, готовые повернуть обратно, но потом, разглядев ее (Марина Николаевна совершенно очевидно заметила это), усаживались — молодые поближе, пожилые подальше. Что ж, это лестно, подумала она, улыбаясь и прикрывая ладонью лицо. Чувство стыда перед своей нарядной праздностью, которое она испытывала, идя по цеху, незаметно для нее самой исчезло. Она решила, иронизируя над собой, что, если собравшимся здесь доставляет удовольствие посмотреть на нее, то наполовину она свою задачу уже выполнила. Развлечение, как-никак…

Вообще, она предпочитала выступать перед аудиториями, где преобладали мужчины, — был такой грех. Как-то смелее она себя тогда чувствовала, увереннее. По крайней мере знала, что внимание будет обеспечено — а уж к ней ли самой или к тому, что она говорит, это другой вопрос. Да и трудно разделить такое.

Когда Марина Николаевна уже готовилась начинать, она увидела собравшихся как-то особенно ясно и резко. В десятках обращенных к ней мужских лиц, молодых и старых, оживленных и серьезных, красивых и малопривлекательных было что-то общее. Казалось, печать недавно прерванной работы лежала на них. Печать не вполне остывшего еще напряжения и усилия. Рабочие люди, подумала она. И эти слова, такие обыденные, обиходные, бессчетное число раз слышанные ею, вдруг осветились для нее новым светом. Она и сама не бездельничала, но их работа имела другой, более первичный, первозданный смысл. Они производили материальные блага, то, что можно увидеть, пощупать, взять в руки. То, что составляет самую основу жизни, без чего она немыслима. Металл, машины, хлеб… И эта первичность, первозданность их работы требовала, казалось ей, таких же первичных, простых, прямых слов.