Юрий Убогий - Что было, что будет

Рассуждая так холодно и трезво, он одновременно чувствовал себя искренне увлеченным ею, с радостью представлял ее лицо, глаза, голос, и ему казалось, что это редкая, необыкновенная женщина, что он, пожалуй, и не встречал еще подобной в своей жизни. Эти два слоя, расчет и живое чувство, вполне сосуществовали в нем и почти не мешали друг другу. Больше того, он был доволен именно таким отношением к ней, оно представлялось ему самым правильным, самым удобным.

На работе у Бритвина все складывалось на редкость хорошо, но требовало предельного напряжения. Вопрос о его переводе в институт обсуждался в ректорате и был, в принципе, решен положительно. Приказ появится к сентябрю, занятия со студентами начнутся в октябре, а пока ему нужно было проштудировать всю нейрохирургию с начала и до конца. Опыт, практическая хватка хирурга это одно, а занятия со студентами — совсем другое. Необходимо во многие теоретические тонкости вникнуть, хорошенько ознакомиться со всей текущей литературой за последние годы и быть готовым ответить на любой вопрос.

Готовясь вечерами к будущей своей работе, конспектируя отечественные и зарубежные руководства по нейрохирургии, многочисленные статьи в периодике, Бритвин неожиданно для себя весьма этим увлекся. Будучи практическим хирургом и достигнув определенной, и не малой, как он без ложной скромности считал, высоты в этом, Бритвин недостаточно ясно понимал нейрохирургию, как нечто единое, цельное, крепко спаянное внутренними связями. Он видел ее как бы в наборе диагнозов и операций, и лишь теперь, мало-помалу, начинал прозревать в ней глубину и широту теории, границы, промежуточные, переходные к соседним дисциплинам зоны. И это постижение было для него радостным. Он чувствовал, что к нему приходит истинная профессиональная зрелость, когда дело свое видишь с высоты опыта и знаний, объемно и структурно до мелочей. Долгие годы тяжелой, потной, ответственной работы оперирующего хирурга дали ему теперь возможность взлететь, подняться на уровень, доступный лишь немногим.

Начиная готовиться к новой работе, Бритвин решил, что монографию придется пока отложить — для нее не оставалось ни времени, ни сил. Однако уже через несколько дней он почувствовал, что его к ней все сильнее тянет, и стал выкраивать и для нее час-другой ежевечерне. И даже за такой краткий срок ему удавалось кое-что сделать. Он испытывал редкий для него подъем, спал совсем мало, оставаясь работоспособным и бодрым. Удачно складывающиеся служебные обстоятельства, несомненно, вдохновляли, поддерживали его, помогали справляться с непомерной нагрузкой, но была тут и еще одна, главная, как он считал, причина. Его влечение к Марине, которое он придерживал, сознательно тормозил, каким-то странным образом повышало его работоспособность, придавало энергии и сил. Заметив это, Бритвин был очень доволен — получалось, что его решение встречаться с ней пореже оказалось правильным вдвойне. И для их отношений оно пойдет на пользу, и для его работы тоже.

Каждое утро Бритвин непременно навещал прооперированного им больного с инсультом. Тот поправлялся на удивление быстро, и Бритвин испытывал к нему не только обычное расположение врача к пациенту, которому удалось хорошо помочь, но и просто приязнь.

Через несколько дней после операции он удивил всех, попросив перевести его из отдельной в общую палату. Бритвин отказал ему, ссылаясь на необходимость полного покоя, но больной был настойчив.

— Не хочу! — сказал он твердо. — Лежишь здесь, как тамбовский волк, в одиночестве, словом перекинуться не с кем.

— Вам пока нельзя много разговаривать, Петр Игнатьевич.

— Так хоть послушать, как другие говорят. На миру веселее. На миру, знаете, и эта самая штука красна…

— Ну-ну, что это вы! — Бритвин укоризненно покачал головой. — Какая там еще штука!

— Испугался… — пророкотал Беляев, прикрывая глаза. — У вас же, у врачей, с ней короткие отношения быть должны.

Его пришлось-таки положить в палату на троих, подобрав в соседи самых спокойных и благонравных больных в отделении. Навещали Беляева ежедневно, самые разные люди, в том числе и высокое начальство, и Бритвин устал объяснять, что больной сам отказался находиться в отдельной палате.

— Знаете что, Петр Игнатьевич, — сказал он в конце концов Беляеву. — Вы это затеяли, вы и расхлебывайте. Я больше не могу.

— Что такое? — Белое, расслабленное болезнью лицо Беляева дрогнуло, брови сошлись, глаза блеснули колюче, и Бритвин подумал, как грозен и суров он бывал, наверное, в деле.