Юрий Убогий - Что было, что будет

День и так был на исходе, а метель совсем его доконала — сумрачно сделалось, почти темно. Кузьмич включил фары, но свет их обессиливал, увязал в снегу в нескольких метрах перед машиной.

В одной из ложбинок дорогу перегородил не просто снеговой заструг, а настоящий сугроб. Проскочить его не стоило и пытаться — до середины не пробьешь. Кузьмич поработал лопатой, но скоро бросил это вполне бесполезное занятие — снег наметало быстрее, чем он успевал его разгребать.

Выход был один — идти до ближайшей деревни. Не сидеть же всю ночь в кабине при морозе и ветре — замерзнешь. И Кузьмич пошел. Одно он знал твердо: с дороги не собьется, дорожная насыпь не даст.

То, что он делал в течение последующих трех часов, на ходьбу было мало похоже. Он скорее протискивался, проталкивался сквозь ветер, сквозь снегопад, сквозь опутывающее ноги снежное месиво. В тяжкой этой работе была и своя хорошая сторона — остыть она не давала. Кузьмич, как вспотел в самом начале пути, так, мокрый от пота, и до первой избы деревни добрался.

Не открывали, несмотря на громкий его стук, долго. Он уже хотел было в соседнюю избу идти, но тут лязгнул засов и дверь распахнулась.

— Ктой-то?

— Переночевать надо. Шофер я…

— Заходи.

В избе горела коптилка. Свет ее был немощен, но после долгого пребывания в темноте показался Кузьмичу ярким, и он сморщил одеревенелое свое, иссеченное снегом и ветром лицо. Женщина, впустившая его, скрылась за занавеской, отгораживающей дальний угол избы, а он все стоял у порога, осматриваясь. Когда же она вновь вышла на свет, ему почудилось в ней что-то знакомое. Это ощущение мелькнуло и исчезло, он не стал на нем задерживаться.

— Ой! — сказала женщина. — Хоть ломом скалывай!..

Тут только Кузьмич посмотрел на себя и увидел, что он весь покрыт смерзшейся снеговой коркой как панцирем.

— Давай-ка, веником поскребу, — предложила хозяйка.

— В сенях бы…

— Сеней-то нет, ты что, не заметил? Сожгли позапрошлой зимой, топить нечем было. Давай, давай, поворачивайся!

Примерно через полчаса Кузьмич ел за столом свекольную, фиолетовую по цвету, лепешку, прихлебывая кипяток. Хозяйка молча сидела напротив, и Кузьмич вдруг вспомнил — ну, конечно, подвозил он ее с мальцом прошлой осенью, в самую грязь. Только вот гораздо моложе она ему теперь казалась, лет под тридцать, не больше. А тогда была пожилая совсем тетка.

— Ведь мы встречались уже, — сказал он. — Вспомни-ка попробуй.

— Чего вспоминать? — слабо улыбнулась хозяйка. — Я сразу тебя узнала.

— А паренек твой где?

— На печке спит. Еще кипяточку? Больше-то нечем попотчевать. Нет? Ну, смотри.

Наблюдая за тем, как она застилает лавку каким-то тряпьем, Кузьмич удивился разнице между ее прежним, осенью, и теперешним видом. Вероятно, усталость ее тогда так состарила, серым налетом лежала на лице, на всем облике…

Пол в избе был земляной, с въевшимся в него сором. Дощатый, темный потолок низко провисал, создавая впечатление тяжкое и давящее. Два маленьких оконца затягивал серый, лохматый иней, и, если присмотреться, в нем что-то посверкивало едва уловимо, отражая свет коптилки. Возле печи лежал ворох соломы, отдававшей характерной соломенной гнилью, сама печь была кривобока, местами глина на ней облупилась и проступали голые кирпичи.

— Спи, давай, — сказала хозяйка и, уже забравшись на печь, добавила: — Огонь потушить не забудь.

Кузьмич лег на лавку, укрылся истертым, рваным одеяльцем и скоро почувствовал, какой в избе собачий холод. Появившись здесь разогретым ходьбой, он не заметил этого, да и потом, прихлебывая кипяток, не обратил на это внимания. А вот теперь его начал бить озноб. Может, еще и потому, что измучился, ослаб, внутреннее тепло и силу в дороге порастратил.

Хуже всего было то, что по избе гулял сквозняк, тянул от двери к окну и Кузьмич находился как раз на его пути. Оно и понятно — дверь не в сени, а в свет белый выходит, ветер дует прямо в нее, а окно, конечно, щелястое, решето решетом.

В конце концов Кузьмич стал дрожать так сильно и неудержимо, что скамейка под ним поскрипывала. И зубы у него залязгали. Со злобой на самого себя, с отвращением, он стискивал их, терпел пару минут, но едва отвлекался, как они вновь начинали стучать-постукивать.

Кузьмич закурил с какой-то странной, нелепой надеждой, что огонь цигарки, табачный дым его согреют хоть чуть-чуть.

— Эй, слышь! Слышь-ка! — уловил он вдруг доносившийся с печи шепот. — Ты чего это зубами, как волк, лязгаешь? Замерз?