Юрий Убогий - Что было, что будет

— Чего? — не поняла Дарья.

— Силы-то.

— Будь спокоен, даже останется.

Она вышла. В палате стало тихо и грустно. Кузьмичу казалось, что не только он, но и другие это тоже чувствуют.

— Ну, баба! — со вздохом сказал лысый. — Вот бы, понимаешь…

— Заткнись! — неожиданно для себя вскинулся Кузьмич. — Плешь как блюдо, брюхо до земли, а туда же!

— А ты ей что, свекор, что ли? — удивился лысый. — Чего орешь?

Кузьмич промолчал. Ему и самому странной показалась его вспышка. В самом деле, что это он взъерепенился? Среди мужиков и не такое говорится, и он в этом деле не без греха…

Так вот оно все и началось. Прошел день, другой, третий, и Кузьмич почувствовал, что видеть Дарью, слышать ее голос, быть с ней рядом или поблизости становится для него властной, физической прямо-таки потребностью. Когда наступили выходные и Дарьи не было на работе, он измучился, извелся. Какая-то едкая, сухая тоска, постоянное, не находящее выхода напряжение томили его. Он почти не спал, слонялся бесцельно по палате, по коридору, накуривался до тошноты, до звона в ушах. А когда наконец в понедельник утром увидел Дарью, то сразу же ощутил себя совсем другим человеком. Ее появление подействовало на него как лекарство.

Всего этого Кузьмич стыдился. Казалось, совсем из ума выжил, старый хрыч. Он предполагал, что выписка положит конец его «дури», и ошибся. Ему сделалось еще труднее, Дарья так и стояла перед глазами неотступно, и ничего тут нельзя было изменить. Однажды он дошел до того, что подкараулил ее у больницы и проводил домой, держась поодаль.

Образ Дарьи, вновь и вновь, в каждый удобный момент возникавший в воображении Кузьмича, обладал какой-то полной неуязвимостью. Ни убрать его нельзя было, ни отодвинуть в сторону, ни яркость его притушить. Кузьмич порой даже злость к ней начинал испытывать — она ведь была причиной этой муки, этого наваждения…

Помог Кузьмичу случай. В конце апреля его и еще нескольких сотрудников училища направили в совхоз перебирать картошку. Там-то он и встретился с Дарьей.

За все время работы в овощехранилище он перебросился с ней всего лишь парой слов, но постоянно, каждое мгновение, ощущал ее присутствие. Не глядя, знал, где она, далеко от него или близко, чем занята. Это было странно и непонятно, но это было так — он словно бы видел ее не только глазами, но и всем своим существом.

В конце дня работавшие столпились, ожидая машины. Дарья же отошла в сторону, к стене хранилища, и присела там на ящик. Направляясь к ней, Кузьмич испытал такой прилив отчаянной, предельной решимости, какие бывали с ним лишь на фронте. В подобные минуты он чувствовал, что может все.

До Дарьи было каких-то два десятка шагов, но путь этот представился Кузьмичу очень долгим. Окружающее с поразительной отчетливостью и яркостью отпечатывалось в нем: и замусоренная, влажная земля под ногами; и серенькое апрельское небо; и красная, кирпичная стена овощехранилища; и Дарья на ее фоне в коричневом ватнике, синем платке и черных, резиновых, поблескивающих сапогах. Кузьмич не знал, что он скажет ей, что сделает, да и не думал об этом. Он знал одно — то чувство, которое он нес в себе, размоет, растопит, прорвет любую преграду.

Спокойное дружелюбие, бывшее в лице, в глазах Дарьи, сменилось, когда он подошел к ней вплотную, недоумением, почти испугом…

— Трезвый я тогда был, — сказал Кузьмич словно бы даже с обидой. — Как стеклышко.

— Да я поняла. — Дарья тихо засмеялась, умащиваясь поудобнее. — Это я сначала подумала — либо пьяный, либо чокнутый. Глазищи уставил, белый весь…

— Побелеешь с тобой.

— А что, очень я тебе понравилась?

— Был грех.

— А теперь?

— Что толковать, сама разве не видишь?

— Вижу… — Она вновь засмеялась тихонько. — И услышать хочу.

Говорить об этом Кузьмич не умел, слова с языка не шли, совестно как-то было. А если иногда и ухитрялся что-нибудь из себя выдавить, то сказанное казалось таким жалким…

— Молчишь? Ну молчи, молчи. Я тебе тогда сама говорить буду.

— Что ж, давай.

— Знаешь, мне все в тебе мило. И что седой, и что худющий, вон, жилы одни… И что табаком от тебя пахнет. Мой старичок…

Кузьмич шевельнулся, но Дарья обняла его, прижимая к подушке.

— Ну, ну, не злись! Я ж и сама немолоденькая… А главное, знаешь что? Бесстрашный ты какой-то. Когда на картошке на этой, подошел, глянул, так у меня душа обмерла. Куда ж от такого геройского мужика денешься…

— Никуда.

— Вот и я говорю. А какой же ты молодым был, если подумать! Красного Знамени орден, да Славы, да медалей восемь. Шутка ли? Как только живой пришел?!