Филип Жисе - Океан. Белые крылья надежды

Леопольдо не хотел думать о том, что его ждет завтра, когда наступит новый день, и все же думал. Сознание, воспаленное дневной жарой, снова и снова возвращалось к насущным вопросам. Ни еды, ни питья у него больше не было, а горы все так же были далеки. Леопольдо начал, было, уже подумывать: может, это и не горы совсем, а иллюзия, мираж, созданный его перегревшимся на солнце мозгом. Будь иначе, эти чертовы горы были бы ближе.

Мысли о завтрашнем дне выскочили из головы в тот самый момент, когда Леопольдо зацепился в темноте за камень и едва не растянулся на земле. Благо вовремя успел подставить руку. До самого рассвета о завтрашнем дне он больше не думал. Он вообще ни о чем больше не думал, изнывая от жажды и голода, перебирая ногами с такой натугой, будто к каждой из них были привязаны стокилограммовые гири.

Хохот гиены, несущийся как будто из-под земли, привлек его внимание лишь на миг, тот краткий миг, который длился. Стоило ему затихнуть, Леопольдо вновь погрузился в то тягостное состояние, которое овладевало им раз за разом с тех самых пор, как он покинул селение Рахима.

Утро встретило его спящим под большим кустом акации. Он лежал на животе, уткнувшись лицом в песок. Из груди рвались хриплые всхлипы, а ноги дергались, будто кто дергал за невидимые нити, привязанные к ним.

Крик вьюрка на ветке прогнал сон и вернул Леопольдо в настоящее, сухое и тревожное, сводящее от жажды скулы и пульсирующее слабой болью где-то в области желудка. Леопольдо провел рукой по лицу, то ли вытирая пыль и песок с лица, то ли пытаясь избавиться от остатков сна, путающих его сознание паутиной слабости и сонливости, после чего перевернулся на бок и сел, опершись на руку. Рассеянный взгляд пустился по равнине в поисках гор. Те были на месте. Все так же манили его своей громадой, обещая тень, прохладу и может быть воду. Как и раньше они высились над горизонтом, точно привязанные к нему, как и раньше они были далеки и казались недосягаемыми. При виде далеких верхушек гор, подрагивающих в свете нарождающегося утра, отчаяние должно было бы охватить Леопольдо и охватило бы, если бы не безразличие и вялость, поселившиеся в его сердце раньше. Леопольдо смотрел на горы с видом человека, видящего свой путь, но не знающего, зачем ему двигаться по нему. Иллюзии окончательно растаяли, когда закончились его скудные питье и еда. Он понимал, что теперь живым до гор ему ни за что не добраться, поэтому и смысла идти к ним не было никакого. Но, как человеку, которому было уже нечего терять, ему ничего не оставалось, как двигаться дальше. Неважно куда, неважно зачем. Просто двигаться, двигаться, пока в груди бьется сердце. Назло себе, мечтающему только о том, чтобы все это поскорее закончилось, чтобы пришла смерть и забрала тебя домой, в небытие. Из небытия мы приходим и в небытие возвращаемся. Назло солнцу, ждущему, когда же ты наконец-то свалишься с ног, чтобы иссушить твой труп. Назло жестокому миру, наблюдающему за твоими бессмысленными трепыханиями, избежать того, чего еще никому не удавалось. Назло той маленькой птичке, чье пение посмело потревожить его беспокойный сон.

Леопольдо поднялся на ноги и потянул носом воздух. Он все еще был жив и все еще мог двигаться. Ослиное упрямство, которые многие из-за невежества называют жаждой жизни, заставило Леопольдо сделать шаг, за ним еще один. Горы не стали на шаг или два ближе. В этом желто-красном мареве, кутающем мир в эти ранние часы, наоборот, они, казалось, отдалялись, будто убегали от одинокого безумца, решившего достичь их во что бы то ни стало.

Солнце поднималось. Воздух накалялся все больше, но Леопольдо этого словно не замечал, двигался, будто на автомате, видя перед собой лишь серые вершины на горизонте. Воздух с хрипом вырывался из его груди, ноги молили о пощаде, спину покрыли волдыри от ожогов, а он все двигался вперед, не думая ни о чем, не чувствуя ничего. Как заводной – двигался, пока не закончится заряд.

Час или два спустя вдали замелькали какие-то странные строения. Леопольдо даже остановился, чтобы пересчитать их. Насчитал пять строений. Надежда ожила в груди Леопольдо. Там, где строения, там – люди, а там, где люди – вода или молоко на крайний случай. Ноги Леопольдо, будто зажили собственной жизнью. Невесть откуда и силы взялись. Леопольдо побежал. Чем дольше бежал, тем сильнее ноги наливались свинцом, заплетались, из-за чего он не раз спотыкался и растягивался на земле, зарываясь лицом в траву. Но поднимался и снова бежал, вернее, пытался быстро переставлять ноги. В конце концов, перешел на шаг с частыми остановками, перевести дыхание.