Томас Кенэлли - Дочери Марса

— Мне говорили, — с набитым ртом пробормотал Чарли, — что вы с Онорой были на том самом корабле, который потопили.

— Нам посчастливилось не пойти на дно вместе с ним, — ответила Салли. — Кажется, сто лет миновало.

— Как это было? Я имею в виду, как все это выглядело? Почему-то никто из уцелевших не хочет рассказывать.

— Я их понимаю. Не могут они, и все. Как будто вдруг оказываешься в мире, где слова неуместны. Меня, меня это лишь слегка задело. Но даже мне этого не объяснить…

— Я уже сидел на чемоданах, чтобы ехать сюда в ноябре 1914 года, но вдруг подхватил скарлатину. И началось — все эти переговоры с врачами, в конце концов они согласились меня отпустить. Но от мыслей об опасности так просто не отделаешься. Какие они? Что это такое? Я даже вот о чем хочу спросить — каково это, когда вокруг умирают люди?

— Криков я не помню, — сказала Салли. — Когда их доставляли к нам в плавучий госпиталь или на берег, они уже были тише воды ниже травы. Морфий помогал. Когда это твои пациенты — иногда видишь, как они истекают кровью. Но стоит отойти от отделения на пару десятков шагов, и тишина.

— Возможно, мои вопросы кажутся вам глупыми, — смутился Кондон.

— Нет, отнюдь нет, — поспешила успокоить его Салли. — Окажись я на вашем месте, я бы их тоже задавала. Но не надо забывать и о тифе, и о дизентерии, и о воспалении легких. Они иногда косят солдат не хуже пуль.

— Спасибо за прямоту, — поблагодарил Чарли Кондон, чуть склонив голову набок. — Мужчины не столь откровенны.

— Понимаете, ты меняешься, если вокруг бог знает что творится. Ты уже не тот, что обычно. И я была не такой, как привыкла быть, когда корабль пошел ко дну. Я сразу стала другой. А тому, в кого ты превращаешься, уже непросто объяснить что-то словами.

Было в этом молодом человеке нечто ломкое, хрупкое, напомнившее ей опаленных войной солдат, которых мучают ночные кошмары. В чем дело? Может, в присущей этому личику нежности? В его пристрастии к древним рисункам?

Внезапно он резко сменил тему.

— Вы никогда не разглядывали черных? — спросил он.

— Что значит «разглядывала»? — не поняла Салли.

— Ну, это значит как следует рассматривать.

— Вот уж не думаю, чтобы кто-то вздумал их рассматривать, — сказала она. — Я по крайней мере точно не стала бы. И вообще — уставиться на кого бы то ни было? Это просто невежливо. И потом, это бы их напугало. Так что уж лучше не разглядывать. На родине эти люди ведут себя так, что внушают нам не самые лучшие мысли. Вот поэтому-то мы на них и стараемся обращать поменьше внимания.

— Некоторые белые еще как заглядываются на чернокожих женщин, — пробормотал Кондон.

И тут же пожалел о сказанном. Салли сделала вид, что не расслышала. Или просто не поняла, что у него на уме. А на уме у него было все то же — что мужчины заглядываются на женщин независимо от того, к какой расе те принадлежат. Господи, да любой мальчишка в Маклей понимает, что бутылка дешевого шерри — все, что нужно белому мужчине.

— Ну, а я ребенком всегда их разглядывал. И от взрослых мне за это доставалось. Я играл с сыном нашей прачки, она из туземок, во дворе на Раддер-стрит. Тогда я еще не понимал, что такое глазеть. Это пришло позже. Вот эта постройка… — кивнул на пирамиду Чарльз. — Она древнее, чем эта пирамида. Я имею в виду аборигенов. У них древность на лицах написана. Вот когда-нибудь наберусь смелости и заговорю с кем-нибудь из них. И еще сделаю набросок лица. Говорят — рисовать куда проще именно в пустыне. Один из моих преподавателей поехал в глубь пустыни сначала на поезде, потом на верблюде. Но мне интереснее наблюдать за ними дома, то есть там, где они живут. Там, где они бедствуют, с них спадает ореол романтики.

Упоминание о преподавателе рисования навело Салли на мысль, что Чарли Кондон посещал школу искусств не просто забавы ради. И спросила, а что это была за школа.

— Ею руководила настоящая художница. Ева Зондерман. Когда началась война, она очень боялась, что ее интернируют. Но все студенты направили правительству петицию. И ее оставили в покое. Во всяком случае, до моего отъезда она работала. А один из преподавателей работает сейчас с ней — этот парень знает толк в искусстве, — так вот, он учился в Париже. И даже умудрился продать несколько картин Королевской Академии в Лондоне. Мы смотрели на него, раскрыв рот. И знаете, что он нам сказал? Все картины, написанные им в Мельбурне в 90-е годы… В общем, ни одна из них не была куплена. А теперь они стали раскупаться. Впрочем, ему все равно приходится зарабатывать на жизнь преподаванием. Вот так… Да поможет нам Бог.