Вадим Месяц - Искушение архангела Гройса

– Помирились, – передразнил он меня. – Помирились, а после аборта опять поссорились.

Это был точно Гарри. Грауберман оказался Грауберманом. Не двойником, не клоном, не репликантом. Человеком из общего со мной прошлого. Другом детства, юности, зрелости и старости.

– А че ты кривлялся? – спросил я осторожно. – Я уже решил, что обознался. Или встретился со случаем полной амнезии.

Он неприязненно посмотрел на меня, видимо, подбирая правильные слова.

– Как тебе сказать… Все настолько изменилось… Я просто не могу принимать этого всерьез… Не могу всю эту жизнь принимать всерьез… – Он отрывисто задышал, словно собирался заплакать или закричать: – Ты вот рассказывал вчера про матрасы, а мне хотелось взять тебя за лицо. Мне противно было. Я даже ебнуть мог, честно. Даже не потому, что это сентиментально, душещипательно, глупо… У меня ощущение, что это было не со мной… Что это будто до рождения… никчемное что-то… Я сейчас вижу каких-то темных людей, которые копошатся в Сибири, на Дальнем Востоке, в Москве… И это мы… И мы безнадежны… бессмысленны… Мы ходячее говно… Понимаешь?

Я не понимал, но на всякий случай кивнул. Передо мной сидел человек, на чьей могиле я десять лет назад пил водку. Мертвым Гарри видели все: друзья, родственники. И если лично я не был свидетелем его смерти, это не значило, что мне можно считать его живым. Я не мог с ним этим поделиться, хотя он, наверное, знал о жизни и смерти больше, чем я.

– Ты избавил меня от мучительных догадок, – сказал я, усмехаясь. – Я же тоже человек… Думаю… Вспоминаю…

– Короче, человек, – оборвал он меня на полуслове. – Фишка в том, что я вижу теперь людей как темные пятна, могу их пнуть, проткнуть, разорвать. Они в основной своей массе именно такие: ни живые, ни мертвые. А другие, к которым я отношусь нормально, выглядят как в огненном облаке, тумане… Вокруг некоторых эта газообразная шерсть есть, вокруг других – нет. Прошлое лишено ее начисто. Вот мне и неинтересно. Мне кажется, что лет до двадцати пяти я спал. А теперь проснулся. И увидел все как есть. Понятно я объяснил? Я читал где-то про аурические облака, там было правильно все написано… Ты тоже врубишься когда-нибудь…

– Я уже врубился, – пошутил я. – Что непонятного. Аура, искры, духовный газ.

Он внимательно посмотрел на меня и добавил:

– Я думаю, когда вы нас расстреливали и сжигали, вы тоже видели темные, невнятные пятна, а сами были аурическими облаками. Иначе как объяснить такую жестокость? Вы просто не принимали нас за людей. Мы были кусками мяса, осьминогами, инопланетянами. Таких не жалко. Я бы легко отправил свое прошлое в газовую камеру, сжег бы его. Прошлое и половину настоящего…

– А почему «вы»? Вас немцы сжигали, дурак. Мы под руководством товарища Сталина, наоборот, вас спасли.

– Чушь собачья. Между вами и немцами нет никакой разницы. Одно племя. Одна кровь. Один грех.

– А вокруг меня такое облако есть? – спросил я примирительно, спорить с ним мне не хотелось.

Он смерил меня взглядом, улыбнулся:

– Ну, я же с тобой разговариваю…

– Я была ребенком, когда мы познакомились. Гога пришел к нам в гости, был какой-то праздник. Седьмое ноября или Первое мая. Наши семьи всегда собираются на праздник. Людей остается все меньше, кто-то уезжает, кто-то умирает, но мы собираемся все равно. Такая традиция. Наверное, Гога приходил к нам и раньше, но я этого не помню, потому что была совсем маленькой. Когда я в тот день увидела его, еще не выговаривала всех букв. Сказала, что меня зовут «Ииня», и протянула ему плюшевого мишку в знак доверия. Мишку он взял, сказал, что он красивый, и даже поиграл с ним, но потом еще долго звал меня не иначе как «Ииня». Он не дразнился, он делал это как-то необидно. Меня и в семье так стали все называть. Мы с Гогой подружились: такой искренний, справедливый, немногословный. Он развелся с Глафирой, женился на Эльзе и стал ее приобщать к турпоходам и рыбалкам. И меня стали брать. Я была совершенно счастлива. Мне было лет шесть, когда мы уже ездили с ночевками. Он учил меня разводить костер, нанизывать шашлык на шампур, чистить рыбу, картошку… Вечером я любила сидеть с ним рядышком. Тихо, не шевелясь. В нем было что-то взрослое, мужское, обаятельное. Папа так со мной никогда не сидел. И не обнимал. Может, стеснялся? А он обнимал. И мне тепло было, хорошо. Это очень важно.

Мне снилось долго, пока он был жив, как мы с ним танцуем. Вальс. Или танго. На самом деле мы никогда с ним не танцевали, даже в голову не приходило. Ощущение уюта, счастья, тепла: ничего лучше не бывает. Еще мы вдвоем смотрели телевизор. Когда ночевали на хуторе, Гога приходил в гостиную и ложился рядом со мной, и мы смотрели хоккей, или футбол, или программу «Время». Я клала ему голову на плечо и лежала, боясь шелохнуться. Еще мы слушали Высоцкого на магнитофоне «Романтик». Тоже было здорово. Такая музыка, голос. Я могла сидеть и слушать сколько угодно, пока он не встанет и не выключит магнитофон.