Владимир Козлов - Рассекающий поле

– О герундии.

Сева отхлебнул чаю.

– Зато тебя уже научили слову «жопа».

– Сева, мне в десять нужно уходить – у меня встреча. У нас осталось меньше часа.

– Я, конечно, был уверен, что ты все отменишь, как только меня увидишь. Но разве в состоянии этот ничтожный повод отменить плановый поход в бассейн?

– А то обычно мы с тобой тут же начинаем кутить.

– Сколько отсюда пешком до Новодевичьего монастыря?

– Это не так близко – думаю, минут тридцать – тридцать пять.

– Пожалуй, у меня есть это время.

– А потом сразу в Питер?

– Не сразу. Завтра утром. Сегодня я погуляю, а потом у меня встреча с другом детства.

– В каком районе?

– На проспекте Вернадского, но уже за последней станцией метро.

– Да, доезжай до Юго-Западной, а там можно сесть на троллейбус или в маршрутное такси.

– Я, Алла, к тебе вот приехал – и не потерялся.

– Москва, Сева, – это другое. Тут можно и потеряться.

– Плохо ты меня знаешь.

– Я знаю тебя как облупленного.

«Да что ты говоришь», – подумал Сева, но ничего не сказал. А он что о ней знает? Что ее мама – стоматолог? Что она больше смерти боится ящериц и змей? Что с того. Это – какая-то негласная договоренность: знать друг друга как облупленных, видеть друг в друге только то, что давно знакомо, – даже встретившись через многие годы. «Мы не виделись два года, неужели мы совсем не изменились?» – Сева всем сердцем ощущал, что это не так. В нем начинала шевелиться какая-то боль, которая и вытолкнула его из едва обжитого пространства. Это было острое чувство переносимой на ногах жестокости от людей, которые не видят или не хотят видеть изменений. Он как-то разом устал, захотелось уйти в себя. Подальше от глумящейся над ним равнодушной женщины.

Да не в тебе дело, Аллочка. Ты правда хорошо выглядишь. И я неплохо выгляжу. И люди, с которыми я живу. Но если вы все чувствуете то же, что чувствую я, – что весь внутренний мир идет, как поток, который только прокладывает себе русло, и неизвестно, где и во что он впадет, что затопит, станет ли морем, рекой, озером или болотом, что неделя для него – огромный срок, за который преодолевается огромный путь, что за месяц начинка человека обновляется несколько раз, и непонятно, где и как остановиться, задержаться, узнать о себе то, что вы так хорошо обо мне знаете, – если все чувствуют то же самое, то мы окружили себя каким-то искусственным, лживым миром, который не позволяет даже надеяться, что что-то с кем-то можно разделить.

Разве Алла заварила эту кашу? Разве не смешно было бы сейчас сказать ей что-то жестокое – раскрыть глаза на пустоту их отношений, попрекнуть отсутствием интереса к тому, что для него действительно важно, отсутствием нормального завтрака для внезапного гостя? Но неужели она слепа, неужели не может просто спросить: «Что с тобой происходит, Сева?» Почему она не спрашивает? Ей не интересно? Она слишком воспитанна, чтобы лезть в чужую жизнь? Это неприлично? Если так, то тем более неприлично отвечать на такие вопросы, – а Сева мог бы ответить только неприлично.

Нет, Сева, просто нет возврата. Твой уход – не каприз и не шалость, и вот теперь это понятно. Тошнота находит даже в самой невинной и приятной ситуации. Что могло быть лучше – романтическая встреча, красивая девушка, два года не виделись – ну на часок-то должно было тебя хватить. Вот только на часок и хватило. А теперь надо дальше в путь. Все, ты уже ушел, не надо теперь делать вид, что можешь вернуться и болтать, как ни в чем не бывало. Там, откуда ты ушел, прошли всего лишь сутки. Что могло произойти за эти сутки? Ничего – их никто не заметил. Но это сутки, в которые ты отпал. И до дороги назад еще долго.

Зима в Ростове полна противоречий – в начале февраля Сева своими глазами видел зеленую травку, а ко второй декаде опять замело.

Сева снял перчатки и еще раз посмотрел на адрес на листочке: да, кажется тут. Он свернул с Красноармейской во двор, которого раньше тут не замечал, прошел мимо гаражей к дальнему подъезду. Домофон. Он еще никогда не пользовался домофоном. Так, набрать номер квартиры. Набрал – тишина. Еще что-то надо нажать. Так, номер квартиры, решетка. Ждем – тишина. Так, какие еще варианты. Вот: номер квартиры, ключик. Ага, есть гудок. Затем голос:

– Всеволод, это вы?

– Да-да, я, здравствуйте.

– Заходите.

Дернул дверь – закрыто: что-то он пропустил. «Блин, колхозник, приперся в общество», – ругнулся про себя и снова: номер квартиры, ключик.