Надежда Нелидова - Обратная сторона тарелки [сборник]

— Дмитрич, егерь наш на побегушках. Подай-принеси.

В протопленной избе стены, пол, диваны устланы пёстрыми коврами и шкурами. Потолок стильно подкопчён паяльной лампой. Жарко пылал, потрескивал выложенный из грубо отёсанных гранитных кусков камин. В стенах — клыкасто-рогатые головы чучел, вместо вешалок — лосиные рога.

Аню усадили греться к камину под дизайнерским торшером: выгнутым дугой стволом дерева, на концах причудливо искривлённых лакированных веток висели плафоны. Оригинально!

Мирон присел на корточки, снял с Ани задубевшие позорные сапоги. Прежде чем сунуть её ноги в толстые шерстяные носки, подержал ноги в руках, потом приложил ступни к щекам. Для этого пришлось слегка раздвинуть ноги. Глядя ей прямо в глаза, он продолжил мягко и настойчиво разводить их в разные стороны. Помешала узкая юбка.

Аня знала, что сегодня произойдёт восхитительное. То, что она с замиранием сердца ждала всю жизнь, что снилось ей ночами, от чего просыпалась в мучительных сладких животных толчках, а рядом спал чужой Поносов…

Но нужно было блюсти приличие перед водителем и Дмитричем, которые то входили, то выходили в морозных клубах, что-то рубили в сенях, хлопотали у плиты.

Через полчаса Аня, обжигаясь, ела огромный стейк: внутри мясо сочное и нежное, а снаружи в изумительной запёкшейся корочке, и запивала вином из бокала на тонкой ножке.

— Чувствуешь, пахнет лесом, травами, ягодами? Другого не потребляем. Это не мороженая падаль в ваших магазинах.

Он распахивал перед Аней дверцы громадных морозильных камер, забитых свёртками с розовым мясом, мясом, мясом. У Ани кружилась голова от вина, и Мирон прижал её к себе. Она нащупала его пустой безымянный палец и вопросительно взглянула.

— Свободен, — подтвердил он. — Тебя жду, — в свою очередь, легко снял колечко с Аниного пальца, не глядя швырнул в камин. Золотое, между прочим. Водитель и Дмитрич куда-то деликатно исчезли.

Как здорово иметь прекрасно сохранившееся девичье, не рожавшее тело. Им не сжимаешься под мужским взглядом, а зазывно распахиваешься и раскрываешься в бесстыдной фарфоровой наготе. Оно гибко, с готовностью принимает удобные позы, чтобы помочь жадным мужским рукам.

И не нужно задёргивать шторы, стыдливо гасить свет, хихикать и юркать под одеяло, как поступает 95 процентов женщин. Наоборот: включить все имеющиеся светильники, повернуть их прожекторные потоки в центр мехового ложа, на арену любви. И медленно, подробно под беспощадным медицинским светом, с детской дотошностью по сантиметрику исследовать и любить друг друга… И при этом смотреть в глаза, непременно в глаза любимого.

— Первый этап без проникновения, — поставила она условие. — А то сразу выгорим.

Они с Мироном поменялись ролями: он покорно отдавался её рукам и коротким властным командам.

— Я знал, что ты гениальная женщина. Где ты пропадала?

«У Поносова», — чуть не сказала она.

— Куда ткнёшь пальчиком в глобус — туда и полетим… — задыхаясь, прерывисто бормотал он, пока ещё был в силах бормотать. — Стихи твои издадим, раскрутим… Ноу проблем…

Он откровенно покупал её, и Ане это нравилось. Сразу начинаешь чувствовать себя женщиной. Когда, изо всех сил стискивающий, скрипящий зубами, он готов был испустить первобытный брачный рёв насытившегося самца, в дверь сильно постучали.

— Какого…?!

— Мирон, твоя олениха! — просвистел в миллиметровую дверную щель возбуждённый шёпот. — Лижет с солонца, как с ладошки. Вблизи ещё шикарнее, это что-то! Мирон, мать твою, успеешь дотрахаться! Не то мужики сами уложат!

В любое другое время он искалечил бы наглеца. Но тут сжал, поцеловал Анины ладони: «Жди». Сорок бешеных, по-военному чётких секунд одевания, бряканье пряжек, скрип ремней — дверь захлопнулась. По-женски нервно тявкали за окном собаки. Взревели снегоходы.

Аня полежала ещё, лелея в памяти самые восхитительные моменты игры, поглаживая в предвкушении тело. Но не следовало распалять, расплёскивать его раньше времени. Мирона всё не было. За окошком посинело, потом почернело, потом заимку осветили яркие фонари.

Она накинула шубу, влезла в большие валенки и вышла на улицу. Из чёрной чудовищной пропасти неба сыпались уже не гомеопатические крупинки, а крупные мягкие хлопья. По периметру забора в придавленном, снежном безмолвии спали десятиэтажные ели. Тишина… А воздух!