Алексей Камышинцев - Начало осени

Грустно стало Александру Степановичу оттого, что сейчас дочь и на минуту не вспомнит о нем. Жених бережно провел невесту через толпу зевак. Даже в этой толпе ему — отцу! — нельзя находиться.

Шумела свадьба. Из открытых окон домика доносились крики «горько!». Он достал из кармана не выпитую в дороге чекушку, высосал ее из горлышка. Внутри отмякло, даже глаза повлажнели:

— Дай бог тебе всего, дочка…

Он медленно уходил по опустевшей улице, в конце ее, между домами, клонилось на закат большое медное солнце. За спиной затихали свадебные песни…

Его направили на комиссию, где три врача быстро признали его хроническим алкоголиком. Суд проходил по-домашнему мирно. Судья говорил о вреде алкоголя, о том, что закон предусматривает в подобных случаях применение принудительных мер медицинского характера и что меры эти представляют собой важное звено в системе действий по борьбе с пьянством и алкоголизмом, а также с порождаемой ими преступностью.

Находившийся тут же член медицинской комиссии, дополняя судью, напоминал о необходимости противоалкогольного лечения на самых ранних стадиях заболевания, подчеркивал, что оно является не наказанием, а гуманной во всех отношениях мерой, направленной на сохранение здоровья осужденного. И так далее…

Александр Степанович сокрушенно соглашался и с судьями, и с врачом. Приговор гласил: два года принудительного лечения.

Однако менты оказались не дурее его. Месяцев через пять в тот, первый ЛТП наехал опер. Вызвал Сашку и спрашивал, а вернее, допрашивал о делах на товарной станции. После беседы с опером он отправился не в отрядный барак, а в одиночную камеру штрафного изолятора. Малое время спустя опять был суд, теперь уже без врачей. Ему дали четыре года. В решении суда не забыли упомянуть о принудительном лечении. «Заболел» на свою голову…

В колонии его время от времени пичкали какими-то таблетками, но он научился не глотать их, пряча за щеку или под язык. Фельдшеру все равно, выпил ты лекарства или нет, он отметку в журнале сделает, и ладно.

Привычно шелестели годы, замаячил конец срока — звонок, и опять незадача! Пронесли ребята в зону три бутылки водки, и Сашка сильно, с отвычки-то, запьянел. Проснулся в карцере… Из лагеря его прямиком отправили сюда, в четвертый ЛТП, долечиваться. Досадно… Хотя жизнь здесь не плоше, чем в колонии, разве что забор пониже, да чифир пожиже…

— А ты, — Бугор повернулся к Юрику, — как надоест тебе здесь таблетки глотать, подавай заявление: прошу перевести меня в ИТК общего режима для дальнейшего трудового перевоспитания.

— Что такое ИТК? — полюбопытствовал Седой. — Может, и мне туда попроситься? — Вечно он дурачком прикидывается.

— ИТК — исправительно-трудовая колония, — под общий смех пояснил Бугор.

С соседнего объекта к воротам потянулся первый отряд. Вокруг жилой зоны стоит забор капитальный, а объекты, вроде ихнего, огорожены колючей проволокой на столбах, по периметру охрана прохаживается. Алкаши сами себя огораживают: сначала вкопают столбики, натянут колючку вокруг пустого места, а уж потом в этом загоне работы начинаются.

Бригадир пудовым кирзачом вдавил окурок в землю.

— Шабаш, ребята, айда обедать!

В бане видели: у него на правой ноге, возле самых пальцев, выколото: «Не спешите на работу», а на левой в том же месте: «А спешите на обед!»

У ворот, тоже из колючей проволоки, отряд построили, пересчитали и — в жилзону. К полудню ветер разогнал серые облака, прояснилось.

Оставив Кольку и Мишку в маленьком дворике допивать шафран, Юрик поспешил на работу. Через небольшой пролом в солидном заборе из бетонных плит он проник на широкий двор, загроможденный ящиками с оборудованием, стопами рулонов бумаги, накрытых серым брезентом, контейнерами и прочим добром, всегда скапливающимся во дворах больших и малых предприятий.

Смена уже началась, длинное четырехэтажное здание полиграфического комбината сдержанно и ровно гудело. Юрик прошел через первый этаж мимо резальных станков и кип бумаги, свеже пахнущих елкой, на второй, в грохочущий ротационный цех, а оттуда поднялся на третий, где плоскопечатные машины работали тише, но шума тоже хватало.

Здесь работа шла вовсю. Громадные нежно-голубые «Планеты» сверкали никелем рукояток, полировкой стапельных столов, графитно поблескивали смазкой вращающихся и двигающихся возвратно-поступательно узлов и механизмов. Некоторые машины еще только готовились к работе и терпеливо ожидали, когда печатники закончат регулировки, а помощники напоят их легким маслом.