Владимир Лорченков - Ночь в Кербе

— Здесь дама Жиро жила и в колодец брошена была, — бубнил хор.

— За грехи свои мучительную смерть приняла, — читали они.

— Что, по правде говоря, мучительно горько было для всех… — добавлял хор.

— Ведь для любовных она была создана утех, — выкрикнул кто-то, кажется, Лис, и все засмеялись, а дальше уже реплики шли от каждого участника, а не хора.

— И говоря от всей души и начистоту, — прогудел Кабан.

— Мир ослеплен был, глядя на ее наготу, — продребезжал похотливо Волк.

— Оттого мы не можем забыть дамы Жиро стати, — добавила звучно Волчица, отличал которую от Волка лишь женский костюм… длинное платье…

— Что забрел на зов ее глупый странник кстати, — пискнул Заяц.

Засмеявшись, с дикими криками и улюлюканьем, ряженые бросились в центр лужайки, где, устроив кучу-малу, провозились несколько минут… часов? Мгновений? Я не знал. Лежал себе на ветке, впившись ногтями в кору, и глядел вниз, стараясь сипением не выдавать себя. Знали ли они о том, что я тут? Скорее всего, да. Но если нет, каждая минута, которую я проводил на дереве, делала мой выход на эту импровизированную сцену невозможным. Это, как объяснение с Евой, следовало делать сразу и стремительно. Я с тоской вспомнил эпизод из своего недавнего прошлого — музей Картье в самом центре Вены, где я жил как приглашенный писатель около года. Честно говоря, весь срок не протянул: дичал, писал рассказы по одному за ночь да бродил по музеям и ночным улицам, чтобы с людьми не встречаться. А когда однажды администраторы резиденции захотели побывать у меня в гостях, сбежал по задней лестнице и, поднявшись на третий этаж, замер в тупичке и с бьющимся сердцем слушал разговоры на непонятном мне немецком языке. Два часа я провел между лестницей и чердаком, чтобы не встретиться с людьми. Из-за этого Вена запомнилась мне молчаливым и безлюдным городом, хотя окна мои выходили на Марияхикельштрасе… [146] Венский аналог московского Арбата, самая оживленная улица в австрийской столице. — Прим. авт.

Луна начала светить в лицо, понял я, увидев, что усиливающийся к утру ветер расчистил небо и спутница Земли вновь смогла занять место в зрительном зале. Стараясь не шевелиться, я скосил глаза вниз. Куча-мала распалась, фигуры снова образовали круг — на сей раз девятигранник — и в центре его лежала женщина. В длинном средневековом платье, в головном уборе полумесяцем — Мелюзина, снизошедшая к потомкам кельтских племен, веривших в нее, — она представляла собой фигуру со старинной миниатюры. Женщина — если это женщина — оказалась достаточно рослой и крупной, и я решил, что это Ева. По крайней мере, могла быть. Так это или нет, я не знал — лицо ее прикрывала маска, имитирующая посмертные надгробные маски франкских королей и королев, захороненных прямо в церквях… На маске ярко выделялись черные — я не сразу догадался, что это красный цвет, не видный в ночи, — губы. Они все так же не двигались, а из-под маски донесся голос. Кажется, его слушал лишь я, — остальные участники действа шушукались и переговаривались, впрочем, недостаточно громко для того, чтобы заглушить голос Дамы. Та же прочитала нараспев стихотворение, которое я запомнил, хотя из-за маски, явно мешавшей чтице — по голосу это явно была женщина, хотя я так и не понял, шла ли речь о Еве, — некоторые слова не разобрал. Позже я попытался восстановить текст, и вот что получилось:

…Закончив декламацию, Дама замолчала. Смолкли и люди, окружившие ее. Я увидел блеснувшие вдруг в свете луны глаза маски и понял, что их нет и что в прорезь глядят — в упор на меня — живые глаза. Глаза Евы. Вдруг свора бросилась на Даму и с воплями, перебудившими бы всю долину, живи там кто-то, подхватила ее на руки, стала вертеть, крутить, хватать… Дама выглядела словно кукла, попавшая в непристойный карнавал… будто девица, шедшая на богомолье и заночевавшая без охраны, на свою беду, в лесу. Руки ее выглядели изломанными, тело выгибалось неестественно, будто механической фигурой была она. Не смотри я в ее глаза за несколько мгновений до того, я бы так и решил — не живая. Но Дама была живой, и кто-то — кажется, юркий Лис — уже спускал свои холщовые штаны, пристраиваясь между оголенных белых ног, которыми жертва сучила по ночной траве. Руки ее прижали к земле, и кто-то — кажется, Волчица — уселся на грудь жертве, как в дамское седло. Я закричал в ярости и резко поднялся на ветви. Участники сцены застыли в недоумении и подняли искусственные морды, словно принюхиваясь к тому, что же там наверху… Я приподнялся, намереваясь спрыгнуть, но левая нога моя то ли соскользнула, то ли подвернулась, и я рухнул вниз, ударившись головой. Жесткая поросль травы — курчавая шапка африканских волос на черной голове земли — смягчила удар, и я упал в темноту, почувствовав на голове холодную и мягкую руку.