Герчо Атанасов: Провинциальная история

— В таком случае нам больше говорить не о чем. — Дженев встал и стряхнул с сигареты пепел.

— Послушай, мил человек! — сбавил топ Караджов. — Когда в прошлом году ты возился со своими там кинохронометражами, разве не я первый тебя поддержал? Обеими руками! — Директор показал свои крепкие руки. — Разве не я, скажи?

— А сейчас? — Дженев смотрел на него в упор.

— Не стану кривить душой, — вздохнул директор. — Сейчас я смотрю на это по-другому.

— Ну и как понять такой поворот на сто восемьдесят градусов? Еще вчера ты вроде ратовал за науку!

В самом деле, как только появлялось новое понятие, иностранный термин, Христо запоминал их, чтобы при случае блеснуть перед руководством или на совещании — но лишь тогда, когда это могло произвести впечатление. Зато перед рабочими он не только не употреблял «ученых словечек», но и частенько язвительно высмеивал тех, кто ими щеголял.

Узнав о проводимых Дженевым опытах в заводских цехах, Караджов решил, что приличия ради следует поддержать своего малость чокнутого старого друга и заместителя и даже в шутку окрестил его «Паисием [1] Паисий Хилендарский (1722—?) — идеолог болгарского национального Возрождения во времена господства османов. — Здесь и далее примечания переводчика. научно-технической революции». Сам он, однако, придерживался того мнения, что красивые иностранные слова не приживутся на заводе, да и не могут прижиться. Стоил сам вскоре в этом убедится.

— Я ратовал за науку, говоришь? — отозвался Караджов. — Слушай, наука наукой, хвала ей и слава, но с аптечными весами пока еще рано ходить в цех, рано, что бы там ни говорили.

Фигляр, подумал Дженев. Комедию ломает, а у самого не хватает мужества открыто признаться, что для него главное — успех любой ценой.

— Смотришь порой на иных людей и диву даешься, — глухо произнес он, — то ли перед тобой наивный простачок, то ли иезуит…

— Благодарю покорно! Во всяком случае, у иезуитов на выучке я не был!

Дженев отошел к окну и облокотился на подоконник. Во дворе маневровый паровоз отгонял товарные вагоны, и они толкались, как бараны.

— Не торопись благодарить, Караджа, — задумчиво сказал он. — Может, у нас с тобой все наоборот: верующий я, а ты — безбожник. Возможно, так оно точней.

Караджов посмотрел на него с удивлением.

— Последнее время я теряюсь в догадках: что кроется за твоей твердостью? — продолжал Стоил. — Сомнения, недоверие или..

— Или?

— Ты только что заявил, что не склонен полагаться на сознательность масс. Но послушай: если бы ты, Караджов, с твоим умом и с твоими претензиями, в силу стечения обстоятельств не стал тем, кем ты являешься, а кем-то совсем другим, скажем, рабочим, хотя бы вон тем грузчиком. Как бы ты тогда рассуждал? Только откровенно!

Караджов отвел глаза, он сам любил задавать неприятные вопросы, но, конечно, не любил отвечать на них. Он принадлежал к той породе людей, чья принципиальность покоится на внутреннем безразличии. Иными своими поступками Христо опровергал старую истину, что действие не может опережать мысль. С молодых лет он привык обходить мучительные вопросы, считая, что достаточно знать об их существовании. Больше того, вся его жизненная сила базировалась на способности гнать от себя всякие сомнения, заменяя их туманной верой в лучшее будущее, а главное — в собственную удачливость.

Однажды, когда к Караджову приехал его польский коллега, за столом зашел разговор об особенностях характера болгарина и поляка. Гость шутливо заметил, что при всем их сходстве между ними есть одно существенное различие. Если поляк, сказал он, полный скептик по части своих собственных дел, но нисколько не сомневается в том, что все глобальные проблемы будут разрешены, конечно же, под его руководством, то болгарин — закоренелый пессимист в мировой политике, а в своих домашних проблемах врожденный оптимист: несмотря ни на что, он своего добьется, потому что счастье вполне осязаемо, и на его улице обязательно будет праздник.

Сравнение произвело на Караджова такое сильное впечатление, что гость счел нужным сообщить, что его автор — видный польский ученый, много лет проработавший в Болгарии на археологических раскопках. «Надо же так разглядеть нашего брата, забодай его комар! — восхищался Караджов. — В исподнем нас увидал! Но что поделать, ты можешь рядиться в одежды философа, а за виноградничком присматривай — таков наш удел».

Ему вспомнилось детство, зеленые ряды виноградных лоз, тяжелые гроздья осенней порой, которые внушали мысль о неодолимой силе жизни. Опьяненный щедрыми дарами природы, мальчишка уже не помнил ни скрежета секатора по весне, ни жалобных стонов мотыг знойным летом, ни шипения опрыскивателей, ни заскорузлых рук матери, ни посиневшей от раствора, пропитанной потом отцовской безрукавки — дом был завален виноградом, и ни у кого из соседей не было такого урожая.