Герчо Атанасов - Провинциальная история

В комнату влетела ночная бабочка и стала биться о светящееся оконное стекло. Мария долго смотрела, как она борется с коварной материей, потом встала и принялась выгонять бабочку в раскрытую дверь. Та долго сопротивлялась, но в конце концов, ощутив вольный простор, выпорхнула наружу. Мария стояла с тряпкой в руке и не сразу поняла, почему она так довольна собой — как-никак помогла очутившемуся в беде живому существу.

Давно, очень давно она не испытывала такого согревающего душу чувства. Оказать бескорыстную помощь, просто так, в душевном порыве! Грешница я, вздохнула Мария. Нисколько не похожа на маму, да и на отца тоже. Она снова погладила свою кожу. Здесь, в этой нежной и невинной на первый взгляд плоти, в этой жаждущей ласки, коже зарождается грех. Неужели это и есть то самое, ради чего стоит идти на риск и волноваться, тратить свою жизнь? Она почувствовала, как ее душу обволакивает тоска. Ей случалось встречать прославленных женщин — пианисток, спортсменок, государственных деятелей, — и она никак не могла представить их в повседневной, будничной жизни: в кухне, в постели, над детской кроваткой. Из чего состоит их плоть — из тех же клеток? Странно. Сама она хороша собой, даже красива, и голова у нее неплохо работает, куда лучше, чем у большинства женщин, которых она знает. А сложилось так, что жизнь у нее греховная и насквозь лживая, и она бредет по этой жизни, то задыхающаяся в порыве страсти, то опустошенная. И чтобы вырваться из этой пустоты, должна заново распалять себя, чтобы снова впасть в безумство, единственно способное дать ощущение, что она живет.

Мария посмотрела на спящего Христо. Она никогда не любила его, ведь бурная страсть — это совсем другое, это короткое замыкание, обжигающее душу и оставляющее в ней нагар, как в видавшей виды посудине, в которой мы готовим давно опротивевшую еду. Христо спал глубоким сном и шумно дышал. Нет, подумала Мария, наша кожа не может чувствовать, она лишь ощущает. Чувство — это гораздо глубже, но как найти его?

Этого Мария не знала. Тоска набрасывала на нее свои сети, проливалась дождем, который не расслаблял, а еще больше сковывал ее. А ведь она могла бы полюбить Христо, могла бы что-то для него сделать, по-женски облагородить его, могла бы проникнуть в тайники его души, чтобы умерить пыл его страстей и добиться, чтобы их союз покоился на взаимной верности. И вдруг она вспомнила о Стоиле. Мария судорожно сглотнула. Она и его могла бы любить, и отрезвлять, когда он отрывается от земли, и поддерживать лаской или словом — могла бы… Но не любила. Ни того, ни другого — никого.

Прижавшись лбом к холодному стеклу окна, Мария смотрела на раскинувшееся перед нею село. Но ведь и ее никто не любил — ни один мужчина, которому она безрассудно отдавалась, задыхаясь в безумстве страсти. Иной раз подруги делились с ней своими любовными переживаниями, и их неподдельные чувства были для нее откровением. Оконное стекло холодило лоб, по телу пробегала дрожь. Вот оно, прозрение. Жизнь все короче, годы уходят, и тех, кто в ней нуждается или в ком нуждается она, становится все меньше, и ничего изменить нельзя, ничего.

Отойдя от окна, Мария поежилась, обхватила свои озябшие, покрывшиеся гусиной кожей плечи и бесшумно, словно привидение, пошла к постели.

Мария затаила дыхание — Христо проснулся. Расправив плечи, он потянул простыню, но вместо того чтоб укрыться, сел и сонно оглянулся вокруг. Рядом спала Мария, соблазнительно откинув голую руку. Христо усмехнулся и выскользнул из комнаты.

Все вокруг застыло в голубоватом лунном свете. Пахло мятой, из-за дома волнами наплывал одуряющий запах ромашки, буйно разросшейся в заброшенном дворе.

Вымытая дождями и снегами турецкая черепица блестела, как чешуя. Отовсюду струилась тишина, застывая в густой тени каменных оград, галерей, деревьев. Не было ни одного предмета, даже самого маленького, который не держал бы при себе своего двойника, темного и плоского, покорного и неотлучного, рожденного слабым лунным светом. В этих неподвижных косых силуэтах угадывалось нечто совсем иное, ощущалась двойственность вещей, их тайная жизнь, от которой днем не оставалось и следа.

Христо стоял в сенях, завороженный этой картиной. Дом примостился на бугре, отсюда открывался вид на село и дальше, на долину, где тонул в дымке ивняк над рекой и мерцали огни полустанка. В пору его детства там, на лугах, они пасли лошадей, жгли костры, жарили на углях рыбу, купались среди ночи в теплой речке. Воздух был свежий и вкусный, как охлажденный арбуз, временами налетал дурманящий аромат цветов и трав, лениво плескалась вода у обрывистых берегов. Ребята провожали глазами вечерний поезд на Варну, оглушенные грохотом колес, околдованные стремительно летящими желтыми квадратами окон, в которых мелькали самые счастливые люди на свете. Когда проносился последний вагон, они долго не могли оторвать взгляда от багровых, как плоды боярышника, фонарей, которые внезапно гасли на повороте, задутые невидимыми великанами. И тогда, все еще зачарованные видением, они с грустью покидали свои позиции на насыпи и шли к реке, шлепая босыми ногами по остывающей пыли. Поздно ночью, засыпая под хрипловатый перезвон конских треног, маленький Христо думал о том, что на свете есть ужасно интересные вещи, вроде таких вот поездов, увозящих в неведомые города и страны своих избранников, счастливцев, в число которых ему, наверно, никогда не попасть…