Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

В диком могуществе этих мест, ставших некогда полем битвы, словно что-то взывало к нему, нечто живое, порожденное этой мощью, чей зов он воспринимал всем своим существом, зов, подхваченный и развеянный ветром, некий пароль, нестареющий клич мужества и гордости, страстный и притом двойственный; быть может, подумал он, это выражение твоей души, это жажда бытия, действия, добра, которое есть истина. Казалось, теперь он проникает взором далеко за эти необозримые равнины, за вулканы, до самых штормовых просторов океана, но в сердце у него все то же безудержное нетерпение, та же необъятная тоска.

За ними шла собака, единственное живое существо, сопутствовавшее им в этом паломничестве. И вот они вступили на брег моря. А потом, очистив покаянием души, вступили в края, лежавшие к северу, и созерцали, вознося к небу свои сердца, могучую гору Гимават… А вслед за тем плескалось озеро, и благоухала сирень, и одевались листвой чинары, и сияли горы, и низвергались водопады, и зеленела весна, и сверкал белизной снег, и голубело небо, и легким облаком опадали лепестки: а он все не мог утолить свою жажду. И вот снег уже не сверкал белизной, и лепестки не опадали легким облаком, а роились как мошкара, и Гималаи обволоклись пылью у и неутоленная жажда мучила его еще сильней. И озеро бушевало, и бушевали водопады, и бушевали лепестки, и бушевали времена — бушуя, уносились прочь, — и сам он уносился вместе с ураганом лепестков в горы, где уже лил дождь. Но и дождь этот, который лил только в горах, не утолил его жажды. И не было уже никаких гор. Он стоял в реке, среди стада. Он отдыхал в прохладном болоте вместе с какими-то лошадьми, по колена в воде. Он лежал ничком и пил из озера, в котором отражались горные хребты, одетые снегом, облака, громоздившиеся ввысь на пять миль за могучей горой Гимават, сиреневые чинары и селение, приютившееся среди зелени смоковниц. Но жажда оставалась неутоленной. Должно быть, потому, что пил он не воду, а легкость и залог легкости — но как можно пить залог легкости? Должно быть, потому, что пил он не воду,, а свершение ясности — но как можно пить свершение ясности? Свершение ясности, залог легкости, легчайший свет, свет и снова свет, свет, свет, свет!

…Консул, чувствуя, как череп его громовыми раскатами крушит и терзает мучительное похмелье, а в ушах жужжат неотступно сонмы хранителей-демонов, с ужасом осознал, что на глазах у соседей он едва ли сумеет сделать вид, будто просто ходит по саду из невинного пристрастия к растениеводству. Нет, он даже не ходил. Только что очнувшись на веранде и сразу же вспомнив все, консул почти бежал. И мало того, его пошатывало. Напрасно силился он овладеть собой, безрассудно тщился напустить на себя непринужденность и в надежде не уронить приличествующее консулу достоинство глубоко засунул руки в пропотевшие карманы пижамы. Забыв о своем ревматизме, он уже бежал, бежал со всех ног… Но не подумают ли в таком случае, что им движет побуждение, несравненно более возвышенное, скажем прекрасный трагизм, подвигнувший Уильяма Блэкстоуна удалиться от пуритан и жить среди индейцев, или отчаянный, благородный порыв его друга Уилсона, который покинул научную экспедицию и вот так же, в одной пижаме, навеки исчез в диких джунглях Океании? Нет, надеяться на это бессмысленно. Помимо всего прочего, если он и дальше станет двигаться напрямик, в дальний край сада, его мнимый побег в неведомое вскоре будет прерван, ибо путь ему преградит проволочная изгородь, препятствие, неодолимое для него. «Не будь глупцом, не внушай себе, будто у тебя нет цели. Мы предупреждали, остерегали тебя, но теперь, невзирая на все наши увещания, ты уготовил себе эту горькую… — Он узнал голос одного из своих знакомцев, едва внятный среди других голосов, и со всех сторон подступали многоликие, умирающие и воскресающие вновь бредовые видения, словно он был нежданно сражен выстрелом в спину. — …эту горькую участь, — продолжал голос сурово, — и теперь нужно нечто свершить. Потому и ведем мы тебя к этому свершению».

— Я не буду пить, — сказал консул и остановился как вкопанный. — Не буду или буду? Но, уж во всяком случае, не мескаль.

«Нет, ясное дело. А бутылка вон она, за кустом. Бери».

— Нельзя, — противился он…

«Правильно, выпей всего глоток, необходимую терапевтическую дозу; или, пожалуй, два глотка».

— Боже, — сказал консул. — О-ох. Боже. Правый. Лукавый.

«Потом ты скажешь, что это не в счет».