Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Закончив, он сунул записную книжку и карандаш назад в карман, еще раз посмотрел вокруг более пристальным, более испытующим взглядом, который, однако, был порожден таким тягостным беспокойством, что он ничего не видел, и который долженствовал заявлять всем: «Я имею полное право делать это», или: «Раз уж вы видели, как я это делал, то ладно, я и правда своего рода сыщик, а может быть, даже своего рода живописец», спустился по оставшимся ступеням, еще раз дико оглянулся по сторонам и со вздохом облегчения, как человек, отходящий ко сну, вступил в утешающий сумрак дома Китса.

Там, едва поднявшись по узкой лестнице, он почти сразу же был остановлен табличкой в стеклянной витрине, гласившей: «Остатки ароматических смол, которые использовал Трелони, когда он кремировал тело Шелли».

И эти слова, поскольку его записная книжка, которой он уже вновь вооружился, ощущалась здесь вполне санкционированной, он тоже списал, хотя ничего не добавил о самих смолах, они в целом ускользнули от его внимания, как и сам дом: была эта лестница, был балкон, было темно, было много картин, и эти стеклянные витрины, и все походило на библиотеку (в которой он не увидел своих книг) — вот чем примерно исчерпывались незафиксированные впечатления Сигбьерна. От ароматических смол он перешел к другой реликвии, брачному свидетельству того же поэта, и также снял с нее копию, причем писал уже быстро, потому что его глаза привыкли к тусклому освещению: «Перси Биши Шелли из прихода Святой Милдред, Бред-стрит, Лондон, вдовец, и Мэри Уолстонкрафт Годвин из города Бата, девица, несовершеннолетняя, были обвенчаны в этой церкви с предъявлением разрешения на брак и с согласия Уильяма Годвина, ее отца, в этот день тридцатого декабря одна тысяча восемьсот шестнадцатого года мною, мистером Хейдоном, младшим священником. Этот брак был заключен между нами,

Перси Биши Шелли. Мэри Уолстонкрафт Годвин

При сем присутствовали:

Уильям Годвин М. Д. Годвин».

Под этим Сигбьерн таинственно добавил:

«Немезида. Брак утонувшего финикийского моряка. Вообще немного не к месту. Грустно — глядя на подобное, чувствуешь себя свиньей».

Затем он быстро отошел — но не настолько быстро, чтобы не задуматься чуть-чуть уязвленно, почему, если его книгам нет причины стоять тут, на полках над ним, этого оказались достойны «In Memoriam», «На Западном фронте без перемен», «Зеленый свет» и «Определитель птиц Запада» — к другой витрине, со вставленным в рамку и неоконченным письмом, по-видимому от Северна, друга Китса, которое он тоже переписал:

«Милостивый государь!

Состояние Китса изменилось к худшему, во всяком случае состояние его духа ухудшилось, очень ухудшилось, однако кровохарканье прекратилось, пищеварение улучшилось и, если бы не кашель, можно было бы предположить, что он поправляется, то есть телесно, по роковой исход чахотки по-прежнему тяготеет над его сознанием и превращает все в отчаяние и горечь. Он не желает даже слышать о том, что он будет жить — более того, я как будто лишаюсь его доверия, когда пытаюсь внушить ему надежду… [Следующие строки Северн зачеркнул, но Сигбьерн беспощадно списал и их — ибо его познания в анатомии внутренних органов позволяют ему верно оценивать все перемены и приумножают его мучения .] Он отказывается верить, что будет здоров, и утверждает, что постоянное напряжение воображения уже убило его и что, даже если он поправится, ему больше никогда не удастся написать ни единой строки. Он ничего не желает слышать о своих добрых друзьях в Англии, то есть ни о чем, кроме их собственных дел (и это еще одно бремя), о надеждах же, которые они на него возлагают, о несомненном ожидающем его успехе он не желает слышать ни слова и не принимает сочувствия. Между тем, если бы какая-нибудь надежда могла питать его пылкое воображение…»

Так как письмо на этом обрывалось, Сигбьерн с записной книжкой в руке раздумчиво перешел на цыпочках к следующей витрине, где, увидев еще одно письмо Северна, он записал:

«Дорогой Браун! Он скончался. Он умер легко и без мучений. Он словно уснул. 23-го в половине пятого появились признаки приближающейся смерти. „Северн, приподнимите меня, я умираю… Я умру легко… Не пугайтесь, я благодарю бога, что этот час настал“. Я поднял его, обнимая за плечи, и мокрота у него в горле словно закипела. Это усиливалось до одиннадцати часов вечера, когда он скончался так тихо и постепенно, что мне еще казалось, будто он спит… Но больше я не могу пока писать. Я совсем разбит. Я не могу оставаться один. Я не сплю уже девять суток — суток, протекших с тех пор. В субботу приходил один человек снять слепок с его руки и стопы. Во вторник было вскрытие. От легких ничего не осталось. Врачи простое н…»