Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Большое спасибо. Сигурд Сторлесен .»

Они спустились на пустынный унылый пляж, где громоздился плавник, который изваяли, закрутили в спирали, высеребрили и набросали повсюду приливы, такие исполинские, что полоса водорослей и обломков тянулась по траве далеко позади, и огромные бревна, и чурбаки, и сведенные судорогой коряги, подобные распятиям или замороженные в пламени ярости, и самое лучшее — несколько поленьев, прямо просящихся в печку, так что они машинально выбросили их за пределы досягаемости волн для неведомого прохожего, памятуя собственные нищие зимы, — и еще коряги, возле рощи и высоко на выкошенных морем лесистых обрывах по обеим сторонам, где, тоскуя над водой, росли изуродованные деревья. И повсюду, куда они ни бросали взгляд, валялись обломки — дань, собранная бешенством зимы: разбитые курятники, разбитые буи, разбитая стена рыбачьей хижины из когда-то аккуратно пригнанных досок, теперь разошедшихся, с торчащими гвоздями. И самый пляж носил на себе следы этой ярости — гряды, волны и завалы из гальки и ракушек, через которые им то и дело приходилось перебираться. А рядом — жутковатые гротескные дары моря, пропитанные его бодрящим йодистым запахом: бредовые клубни ламинарий, точно старые автомобильные клаксоны, скрепляющие бурые атласные ленты в двадцать футов длиной, фукусы, похожие на демонов или на сброшенные тщательно очищенные панцири алых духов. И снова обломки: сапоги, настенные часы, рваные рыболовные сети, развороченная рулевая рубка и возле на песке — искореженный штурвал.

И лишь на мгновение удавалось осознать, что вся эта картина, проникнутая ощущением смерти, гибели и опустошенности, была лишь видимостью, что под плавником, под обломками, даже под ракушками, которые они давили, в струях зимных ручейков, через которые они перепрыгивали, у границы прилива, как и в лесу, шевелилась и потягивалась жизнь, шло кипение весны.

Когда Астрид и Сигурд на миг укрылись за вывороченным с корнями деревом у одного из нижних валов гальки, они вдруг заметили, что тучи над морем рассеялись, хотя небо было не синим, а по-прежнему ярко-серебряным, и они различали теперь — или, во всяком случае, им так казалось — цепь островов, замыкающих ширь пролива. На горизонте резало волны одинокое грузовое судно с поднятыми стрелами. Еще удавалось уловить очертания Маунт-Худа, но, возможно, это были облака. А на юго-востоке, на пологом подножии горы, они заметили треугольник омытой бурями зелени, словно вырезанный в нависшей там серой мгле, и в нем — четыре сосны, пять телеграфных столбов и расчищенную площадку, похожую на кладбище. Позади них льдистые горы Канады спрятали яростные пики и снежные обвалы под еще более яростными облаками. И они увидели, что море посерело от белых гребней, от забурливших вдали течений и от брызг, летящих не к скалам, а от них.

Но когда их захлестнула полная сила ветра, они, посмотрев от берега, увидели хаос. Ветер уносил прочь их мысли, их голоса, даже самые их чувства, а они шли, дробя раковины, смеясь и спотыкаясь. И когда наконец они вынуждены были остановиться, продолжая держаться за руки, они уже не могли различить, соленые брызги или дождь хлещут и жалят их лица — клочья пены, унесенные с моря, или дождь, из которого родилось море… Вот к этому берегу, через этот хаос эти течения принесли из прошлого их маленький кораблик с его безыскусственной вестью, чтобы он наконец обрел безопасность и дом.

Но через какие бури пришлось им пройти!

Сигбьерн Уилдернесс, американский писатель, знакомящийся с Римом на гугенгеймовскую стипендию, остановился на ступенях над цветочным киоском и, поглядывая на дом перед собой, начал записывать в черную записную книжку:

И poeta inglese Giovanni Keats mente maravigliosa quanto precoce mori in questa casa il 24 Febraio 1821 nel ventiseesimo anno dell’eta sua.

Тут, внезапно занервничав и поглядывая теперь не только на дом, но и через плечо — на церковь Тринита деи Монти, на продавщицу в цветочном киоске, на римлян, спускающихся и поднимающихся по лестнице или проходящих внизу по площади Испании (хотя война кончилась уже несколько лет назад, он опасался, как бы его не приняли за шпиона), он как мог нарисовал лиру, такую же, как на могиле поэта, которая была изображена на доме между итальянскими строчками и их переводом.

Затем он быстро добавил слова, которые были под лирой: «Молодой английский поэт Джон Ките умер в этом Доме 24 февраля 1821 года в возрасте 26 лет».