Имре Уйвари - Особенный год

— Балайти не прав, — перебил я Секереша. — Я два-три раза напоминал командиру полка о нем, но что же делать, если до осени не освобождается ни одна квартира?

— Если бы вы объяснили все это Балайти, он наверняка понял бы. — Интонации Секереша стали умоляющими. Он продолжал: — Человеку нужно доброе слово, как земле влага. Помните, товарищ капитан, сколько забот у вас было со мной два года назад? Как я тогда себя вел! И если бы вы тогда были только строги, то я, возможно, уперся бы, и все. А вы подошли ко мне, как отец родной или старший брат. Когда мы идем домой, о чем мы только не говорим, но так вы обращаетесь лишь со мной. А когда вы по душам говорили с Балайти, Крижаном, Венделем?..

Я с удивлением смотрел на Секереша. До сих пор я считал, что знаю все о своих подчиненных, жаловаться на них никто не жаловался, и вдруг — пожалуйста, я, видите ли, оторвался от собственных командиров взводов.

А Секереш все говорил и говорил:

— Вы раздаете поощрения и наказания, но только солдатам да иногда младшим командирам. За год офицеры роты получили восемь благодарностей от вышестоящих начальников, а от вас — ни одной. Вот я и решил рассказать вам обо всем, о чем мы, офицеры, между собой не раз говорили.

Мне хотелось крикнуть лейтенанту: «Стой! Замолчи! Как ты смеешь!..» Но я все же сдержался и промолчал, хотя это было нелегко. Не знаю, есть ли такой человек, который радуется, когда его критикуют… Скажу откровенно, я не радовался. Я набрался терпения и молчал, хотя все во мне клокотало. Я был готов опровергнуть любое обвинение Секереша. Я мог все объяснить, мог оправдаться, но не сделал этого, так как не чувствовал себя полностью правым.

— Вы нас недооцениваете, не уважаете, — продолжал, осмелев, Секереш.

Я остановился, будто ноги мои вросли в землю, и так посмотрел на Секереша, словно хотел сказать: «А ну-ка, повтори еще раз эту клевету!..»

— По крайней мере, нам так кажется, — поправился Секереш. — Каждодневную работу мы делаем, а когда дело доходит до чего-то необычного, мы становимся лишь простыми наблюдателями. Вот когда Дьюла Надь хотел наложить на себя руки, вы один беседовали с ним и его отцом, а ведь я командир взвода. Когда Видош то и дело просил мать прислать ему денег, вы, товарищ капитан, лично взялись за это дело, хотя лейтенант Крижан свободно мог разобраться и сам. И когда Сиксаи играл в карты, и когда Бенчик хотел обмануть девушку, вы действовали единолично, полностью устранив лейтенанта Венделя. Иногда нам, взводным, кажется, что мы вообще здесь лишние люди, да и солдаты уже привыкли к тому, что вы сами разбираете любое, даже самое пустячное дело или конфликт. — Немного помолчав, лейтенант продолжал: — Поверьте, товарищ капитан, я вовсе не хотел портить вам вечер, но чувствую, что молчать дальше я уже не могу. Вам уж лучше все знать, а если мы и дальше будем все только между собой обсуждать, все останется по-старому.

— Хорошо, что вы откровенны, — сказал я Секерешу, — но только не пойму, почему вы не сказали все это раньше. Молчали столько времени, а теперь утверждаете, что, мол, ошибки-то старые.

— Подчиненному нелегко указывать своему командиру на его ошибки.

Я, разумеется, понимал Секереша. И хотя слова его были горьки, мне пришлась по душе его откровенность. Я понимал, что ему пришлось выдержать трудный бой с самим собой, прежде чем он решился сказать мне правду в глаза. В голову мне невольно пришла мысль о том, смог ли бы я вот так резать правду-матку в глаза командиру полка…

Тем временем мы подошли к моему дому, и Секереш тихим голосом попрощался со мной. На этот раз я не стал его задерживать. Я дружески пожал ему руку. Мне хотелось побыть одному, наедине со своими мыслями.

За ужином кусок не лез мне в горло, а когда я лег в постель, то долго не мог уснуть.

Я вспоминал все случаи и истории и мысленно спрашивал себя, когда я действовал правильно, а когда нет, обходя командиров взводов.

Сейчас, когда мне сказали о моих ошибках, я вспомнил о многих мелочах. Да, действительно, я не часто беседовал с Балайти. Если мне был нужен совет, то я чаще всего обращался за ним к Секерешу. Его я любил больше других офицеров. В его работе я быстрее замечал хорошее, чем у Крижана, Венделя или Балайти. Если мне давали два приглашения на какое-нибудь мероприятие, я обычно брал с собой Секереша.

Вспомнил я случай, который произошел недели три назад. Ко мне пришел Балайти и попросил разрешения уехать из части. Я в тот момент был чем-то сильно раздосадован и сказал ему: «У вас только одно на уме — как бы уехать куда-нибудь». На его вопрос я ответил не сразу, а когда разрешил уехать, то он уже опоздал на поезд.