Андрей Курков - Серые пчелы

Разнервничался Сергеич, и вдруг понял он, что к саду своему идет. Словно ноги сами его туда повели, а мысли на это внимания не обратили. Собрался он воедино, мысли с телом объединил, но все равно только на краю огорода остановился. И остолбенел от увиденного: на другой стороне, там, где Ждановка за гребнем земли прячется, красное зарево от земли до неба, и вспышки новые. И грохот после каждой новой вспышки через секунду-другую до ушей Сергеича доходит.

А ветер в лицо, не сильный, но странный, теплый. Словно подогретый, будто из печки. И запах в ветре как от пирога сгоревшего или еще чего-то, что вовремя из печи не вытащили.

А над головой опять свист тяжелый.

– За Вовку, за снайпера, что ли, мстят, – нашел вдруг Сергеич объяснение.

Мотнул головой. Жалко ему стало тишины. Привык он уже к ней, пусть в ней и далекая канонада часто слышалась. Но, видно, пришел тишине конец.

Вернулся он, удрученный, во двор. К сараю-зимовнику подошел. Показалось, что у сарая стены деревянные дрожат. Ладонь приложил и действительно дрожь почувствовал. Дверь открыл. Ворвалось в его уши жужжание беспокойное. Тысячи пчел метались по темному сараю, о стенки бились. Несколько десятков сразу в дверной проем на двор вылетели. Одна в щеку небритую ударилась.

Захлопнул Сергеич дверь.

– Ну и перепугались, – прошептал и почувствовал себя бессильным чем-то пчелам помочь. Нечем ему было их успокоить.

Сам же он, как существо разумное и без крыльев, вернулся в дом. За стол уселся и принялся ждать, когда вся эта стрельба закончится. Долго ждал, часа четыре.

За окном светать начало, и стихло все сразу. Только птицы утренние почему-то не запели. И в ушах еще эхо ночного грохота звенело.

Вытащил Сергеич из-под подушки мобильник. Отправил Петру эсэмэску из одного слова: «Жив?»

Через минуту-другую ответ пришел. То же слово, только без вопросительного знака.

– Ну и слава Богу, – выдохнул пчеловод и принялся вещи собирать. В дорогу.

Собрать себя в дорогу в этот раз оказалось делом не легким и не быстрым. И это при том, что собираться Сергеич умел основательнее других. Но сборы сборам рознь. Будь сейчас мирное время и собирайся он в какой-нибудь санаторий, то минут за десять дорожная сумка была бы готова, и любая санаторная сестра-хозяйка поставила бы ему пятерку и за укладку вещей, и за умелый их подбор. Любая вещь, любая одежда, взятая в дорогу, должна служить своему назначению. Это безоговорочное правило Сергеич усвоил давно. Приводило оно пару раз к забавным последствиям. Точнее: служило иногда созданию ложного образа самого Сергеича среди малознакомых или случайно знакомых людей. Так, например, в санаториях он под конец путевки обнаруживал, что все время носил одни и те же тенниски или футболки, а значит, три-четыре сорочки – каждая со своим строгого цвета галстуком – «игривых» галстуков Сергеич не признавал – так и оставались чистыми, не одетыми. И тогда он в последние дни носил одну сорочку с ее галстуком утром до обеда, другую – после обеда. А однажды за один день – последний, когда все прощались и желали друг другу здоровья – переносил их четыре и все разного цвета. На что соседка по столу за ужином не вытерпела и сказала, что слишком он умело все двадцать четыре дня свою сущность скрывал! Подробнее она не объяснила, а потому уехал Сергеич домой озадаченный своей «сущностью», которую был бы и сам рад разгадать. Да не вышло!

Теперь, когда в будущем – что в ближайшем, что в далеком – никаких санаториев не предвиделось, заботиться о разнообразии чистой одежды вообще не имело смысла. Но «четверка» – машина вместительная, а значит ограничивать себя в объеме багажа не обязательно. Это как дорожную сумку заполнять наполовину – потом несешь ее и думаешь: «Что же я еще положить-то в нее забыл?» Да и кроме того с новыми-то обстрелами не ровен час и упадет снаряд на дом номер тридцать семь. Тогда уж точно все, что он с собой не возьмет, пеплом станет.

Три свитера, две пары брюк, сапоги резиновые, охапка носков – от шерстяных до летних, шарф, брезентовая рыбацкая куртка – не такая теплая, как китайская, но зато водонепроницаемая. Все это легко в большую сумку поместилось. Но самым первым делом он на дно сумки две книги из серванта положил: Николая Островского с долларами и «Войну и мир» с гривнами.

Завел машину. Пока мотор после долгого простоя оживал, из железной бочки через трубку хозяин три канистры наполнил.

Когда «четверку» зеленую из сарая-гаража на двор выгнал, дождь закапал. Бросил Сергеич взгляд в небо, а дождь ему прямо в глаза открытые. И показалось ему, что дождь соленый. Ведь и на губы капли попали, и на язык. Словно это слезы небесные, а не дождь. Словно это небо за него, за Сергеича, плачет. Потому что и небо не знает, вернется ли он сюда? И если вернется, то когда? И если вернется, то застанет ли все таким, каким покидает?